Душа – чухонка

Кто бы сомневался?

Питерского писателя от московского отличить довольно просто. Есть в сером слюдяном взгляде жителей Северной Пальмиры некое тревожное ожидание, что вот в один прекрасный момент разверзнутся хляби небесные и поглотят этот город, словно Атлантиду (недаром ведь одним из основных лейтмотивов поэмы Андрея Белого «Петербург» являются слова: «быть Петербургу пусту!»). И останутся от него лишь воспоминания и легенды. Питерский литератор непрочен, летуч, скользок и егозлив. Он может позволить себе быть любым, все равно эти пышные декорации, которые не принадлежат никому, а только, наверное, сами себе, все с лихвой окупят. Питер всегда был каким-то бесхозным. Вряд ли он по праву первородства может считать себя петровским. Ведь Петр I, почив в бозе в 1725 году, не увидел, что здесь будет твориться век спустя. К тому времени Питер напоминал нечто среднее между голландской верфью и немецкой казармой. Покатые крыши, прямые, вычерченные по линейке углы и прошпекты, каналы, напоминающие рвы – словом, северный русский дичок, привитый к древу европейской цивилизации.

Родя ошибся адресом! Фото автора

Поначалу цивильный вицмундир сидел на нем, как на корове седло. И из всех цветов питерскому сну был выкроен, словно делу безнадежному, мышиный – серый. И лишь в конце XVIII – начале XIX века вдруг начал прорисовываться силуэт. И все равно душа у Питера – чухонка. Скуповатая на эмоции, бурные переливы чувств и откровений. Не пытайтесь питерцу излить душу и не требуйте этого от него взамен. Весьма возможно, что на вас закапает дождик и будет моросить, пока не устанет. Атмосфера Питера продолговата и уныла. А слова, как рыбы, любят глубину и не терпят яркого света. У Питера есть двойник. Утлый Домик Петра, в воспаленном воображении которого зародился призрак города, на одном берегу. А Летний сад с Летним дворцом почему-то убежали от Петра на противоположный берег, словно там царила зима. Лето со всевозможными галантными удовольствиями и эрмитажами окончательно обосновалось на противоположном берегу. А все восстания, в том числе мятеж декабристов, мечтавших освободить крестьян без земли, и бунты начали завязываться на этом берегу. Так он и расколот, как супница, надвое. Мотив двойничества в Питере распространяется почти на все. Каждый предмет или явление здесь двоится, а то порой и троится. К примеру, в Питере – два Больших проспекта. Один из них – на Васильевском острове, другой – на Петроградской стороне. Когда ему надоедает собственное безумное отражение, Питер начинает играть в кошки-мышки с Москвой! Если в Москве продавец зазывает покупателя сниженными ценами, то в Питере цена – «униженная», в частности, на пиво. В Питере – пышки, в Москве – пончики, в Питере – булка, в Москве – батон, в Питере – поребрик, в Москве – бордюр, в Питере – парадная, в Москве – подъезд и т.д.

Рай и ад – тоже два Питера в одном. Рай на Невском, а свернешь чуть в сторону, и вот уже ад: тесный, узкий, грязный, холодный – типично питерское пространство, колодец двора: стены отдают какой-то могильной сыростью и плесенью. Все время смотришь под ноги, чтобы не ощутить, что наступил на мокрицу. То, что у Раскольникова зародилась в голове мысль об убийстве, неудивительно. Впрочем, эта каморка в угловом доме на пересечении Средней Мещанской и Столярного переулка под самой кровлей не так занимает воображение экскурсантов и зевак, как та, до которой Раскольников проделал с топором за пазухой 730 шагов. Словно какая-то сила, сравнимая по величине с той, что притягивает к себе нехорошая квартира № 50, что в Москве на Садовой, влечет к себе толпы к Средней Подъяческой улице, дому № 15/104, к квартире № 67. Двери дома гостеприимно распахнуты, словно кто-то зевнул, да так и заснул с открытым ртом. Приблизительно со второго и до четвертого этажа все стены расписаны, словно в современной галерее. Каждый уважающий себя посетитель священным долгом считает увековечить здесь свое пребывание. Не всегда на ум почитателю Раскольникова приходит мысль о его раскаянии, поэтому подъезд хранит на скрижалях незамысловатые в своей брутальности слова. И лишь некоторые из писаний словно ведут с Раскольниковым заочный диалог о добре и зле: «Родион! Ты не старуху убил, ты свою душу погубил!» Иногда они облечены в форму четверостиший: «Бездна веры, бытия,/ счастья, состраданья,/ Человек, рожденный для/ Вечного страданья».

Но таких пафосных надписей мало. Рядом с ними мелким бесом скачут буквы писателей, для которых приключения студента в квартире старухи давно стали чем-то вроде анекдота, как про Анну Каренину и паровоз: «Бабоньки! Отомстим студентам!»; «Родя, колись, куда деньги дел?»; «Топорика не найдется?»; «Бабка – вошь подлая»; «Раскольников – молодец. Государство меньше на одну пенсию потратилось» и т.д. Бедный Родя! Если бы он знал, каким хохочущим эхом отзовутся в душах потомков его откровения и страдания, то, наверное, изрубил бы в вермишель в первую очередь автора. Какое там страдание? Их можно обнаружить только у жильцов квартиры № 67 и их соседей. Жизнь их заполняется кошмаром, как только очередной экскурсионный автобус останавливается возле дома № 15. Сосед, вышедший на площадку четвертого этажа покурить, с трагической интонацией в голосе одного из героев Достоевского говорит: «Достали уже по-черному». Звонить в квартиру напротив не рекомендует: «У соседа нервы давно сдали. Поэтому непрошеных гостей, а каждый из них не только оставляет послание на стене, но и звонит в квартиру, он ошпаривает кипятком. Все связи с общественностью осуществляю я┘» После этого разговора возле надписи «Сумасшедшие – единственные люди, оставшиеся в этом городе» я уже жалею, что Достоевский не был автором «Карлсона, который живет на крыше», Бэтмена или другой – более романтической, чем история про убийство, истории. А сосед, в свою очередь, мечтает, чтобы связь между классиками и современниками была слабее. Хоть на пару петель веревки, которые обвились вокруг его шеи┘