Игорь Михайлов
Поедем, красотка, кататься!
Это кто же так подшутил нехорошо и попутал? Маленькая бестия в образе старушки или девушки очень небольшого роста, которая мучит скотину в хлеву, стучит дверьми, топает, гремит посудой и мешает спать?
Но здесь не одна кикимора или один кикимор, а много. И даже если – не кикимора, так ведь все равно: «мры». Ки-мры! Как гармошка надвое разломана┘ И в этих двух хрипах, и даже не хрипах, а каких-то всхрюках, как будто в хлеве поросенок во сне испугался, – вся правда. Есть, однако, и речка Кимерка, которая впадает в Волгу, но это уже дела не меняет: кикимора, кикиморка. Одним словом – Кимерия! Кимерия зимой словно старый зипун на вешалке в сарае. Никому не нужен и замшелый весь.
В городе Кимры тоска зимой усиливается до такой пронзительности, что аж в ушах звенит. Как будто старая знакомая жалуется на жизнь: это плохо, то, се. На вокзале – скособоченная изба, где на деревянных ящиках пьют водку рыбаки, а кассирши никогда не бывает. В сторону вошедшего оборачиваются недоверчиво, словно чужого чуют. А сама изба спит, посапывая и выводя губами во сне: ки-мр-р-р-ы-ы-ы!!!
Кассирша будто бы на метле в трубу влетает минут за пятнадцать до электрички. И билеты в счастливое завтра выдает. И вот я уже уверенным шагом иду к площади перед станцией под названием Савелово, где пропасть такси, чтобы добраться до ближайшей гостиницы. Но тщетно. Все до одного «заказаны». И даже тогда, когда уже вроде бы все пассажиры электрички укатили восвояси, все равно: Ки-мры! Я уговариваю таксиста, как кисейную барышню, а он все не хочет ни ехать, ни не ехать. Все смотрит вдаль, словно пытается высмотреть нечто такое, чего мне неведомо. После что-то такое говорит. Невнятно, словно жует чебурек, запивая его пивом. Говорит о том, почему он не может, не хочет никуда ехать, не ехать и, кажется, – жить. Ехать, оказывается, все равно некуда:
– А мне похрен, у меня работа почасовая, я вообще могу на месте все время простоять!
Неподалеку от того благословенного места, где пустил такие мощные корни «похрен», кирпичная развалюшка. И на стене как-то криво выведено: хлеб. Но нет ни дверей, ни окон.
Кимры с наскоку не возьмешь, только сопли по щекам размажешь и обозлишься по-московски. Мол, эвона чего удумали, а ну-ка поворотись, зараза, к лесу задом, а ко мне передом. Но не тут-то было. Кимры – они и без тебя стояли тут пятьсот лет и еще столько же простоят. И все им похрен.
В гостиницу прибываю почти за полночь. Консьержка за окошечком, выдавая ключи, спрашивает: «С бельем?» Мы понятливые, если с «бельем», то в гостиницу, а ежели – без, то в нумера. С девицами. Видать, деликатные. Предупреждают: если что, мол. В ресторане – вой, веселье, «малина» гуляет┘ А я – чего. Поесть бы. Или даже так – пошамать!
Утром сквозь шторы – белесый просвет, словно всю ночь я шел по темному тоннелю. За окнами застывшая, как студень, Волга. За Волгой – трубы, домишки, Кимры. За углом у выхода из гостиницы табличка из гранита: «Выдающийся писатель Александр Александрович Фадеев... Родился в бывшем селе Кимры 24 декабря 1901 года». Непонятно, то ли родился в этом самом месте, где гостиница с нумерами без белья, то ли вообще родился. Ну и то сахар. В Кимрах и Фадееву рад, словно старому доброму знакомому. Хоть за что-то зацепился поутру – и то неплохо. А ведь где-то здесь бывал и Мандельштам. Но таблички об этом историческом событии нету. И не надо. Жизнь – она такая беззаботная штука, особенно когда холодком идешь вдоль примершей к гранитному берегу Волги, что не надо ее усложнять. Был здесь Мандельштам или не был?
Кимры – они такие. Там театр драмы и комедии на месте собора, там Ленин на руины указует, как будто он там жил, заседал или дуба дал. Все не случайно, а с умыслом. Каким таким умыслом? Не знаю. И где его искать, тоже неведомо. Иду в чайную попить чайку с пирогами. Девушки в халатиках – словно аониды в клубах чайного пара. И пироги пышут, и сдоба ароматными боками жаром обдает. Ох, уж эти провинциальные аониды. Есть в этом сдобном аромате, округлых мучных прелестях, парах заоблачных – своя известная прелесть. И ничего вроде бы и не сказала такого, а лишь посмотрела обыкновенно, словно мимо, и коротко бросила: «30 рублей 45 копеек!» Но как вдруг заекала селезенка где-то под микитками. Аониды провинциальные – они так могут произнести по-особому «30 рублей 45 копеек», что, кажется, вот и жизнь бы отдал за эти 30 рублей 45 копеек. И сдачи не взял. А хрипло крикнул: «На чай!» Но только бы припасть к источнику вдохновения. И пить не насытясь! После чаю мир вокруг проясняется, горизонт четко прочерчен лесополосой. Развалины домиков чередуются с избами деревянными, как домино. Русский деревянный модерн! Это отсюда на метле в кассы на вокзал кассирша вылетает за 15 минут до электрички.
 В Кимрах надеются только на фортуну. Фото автора |
А светлая башенка с балконом и крылечко почти васнецовские. Она ни с кем не подружилась. И поэтому избенку регулярно силами местных любителей русской старины поджигают. А может, и пусть его – поджигают. Я бы и сам спичечку поднес к этому домику с резной беседкой и башенкой, у которой крыша усеченным конусом, в три окна с почти готическими ставенками. Потому что нельзя быть красивой такой!
Потому что новая жизнь и сказка новая: клея, ураган, большой горчичного цвета щит, прикрученный шурупами к фонарному столбу. А в нем разблюдовка стоимости такси – док 150; Зарека ДК 60; Бургора 100; Чернигово 80–100. Оно, конечно, хочется немедля укатить в Бургору за 100. Уж больно пронзительно и печально звучит она, как пионерский горн. И всего стольник, чтобы увидеть, как некто бурит гору или еще что. С другой стороны, и Зарека ДК манит дешевизной. Вроде зарок какой дает. Зарекается не пить, с понедельника жизнь новую начать.
Нет, не только в ваших хваленых италиях жить можно, а и здесь. Да что там? Только так и нужно жить. Гулять без продыху и потом спать без просыпа. И чтобы снились Бургора, Зарека и ДК. Нет, шалишь, жить можно только в Кимрах. А не в Кимрах – что за жизнь?
Дарья Гармоненко 
