Затянувшийся катарсис

Цветы вянут, а стихи – нет.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Осенью 1994 года у меня лопнул башмак. Лопнул на носке, превратившись из «утюга» в «крокодила». Случай во вселенском масштабе довольно незначительный. Но если учесть, что никаких других башмаков у меня тогда не было (и, замечу, быть не могло), то это происшествие было для меня сродни столкновению галактик. Перспективы, связанные с починкой башмака, представлялись туманными, особенно после того, как ваучеры были обменены на акции одной из финансовых пирамид с доплатой миллионов в сорок – суммы, пожалуй, достаточной для заклейки обуви.

Вселенская катастрофа случилась со мной 12 ноября на Новом Арбате, по дороге в кинотеатр «Октябрь», в фойе которого в то время уже работал мебельный салон. Я шел на вечер «Литературная газета» и ее друзья-поэты». Я не чувствовал себя другом «Литературной газеты», как, впрочем, не чувствую себя им и теперь, но имена на афише заманивали: Окуджава, Вознесенский, Евтушенко, Иртеньев┘

Было и еще одно имя, той осенью мне чрезвычайно дорогое, – Нина Искренко. Я увидел в какой-то передаче, как она читала стихи про яйцо – «такое белое снаружи, такое черное внутри». Это показалось мне верхом новаторства, затмевающим Пушкина заодно с Лермонтовым и Тютчевым. В собственное жалкое оправдание замечу, что мои познания в русской классике ограничивались тогда уровнем седьмого класса, ибо в восьмом я уже, строго говоря, не учился, а расклеивал самодельную агитацию «за Ельцина» и бегал от милиционеров по ремонтирующемуся зданию Дома актера на Тверской.

Так что в описываемое время я чувствовал себя Гаврошем-акселератом, ничтожным героем победившей демократии. Чувствовал я себя и поэтом. Право на такое ощущение давали мне те куцые стишки, которые я принимался рифмовать тотчас после прочтения очередной книжки Даниила Хармса.

Билет я купил заранее, на что ушла вся зарплата младшего техника картографического отдела Института мониторинга земель и экосистем, где я подрабатывал, раскрашивая вручную цветными карандашами какие-то никому не нужные сверхсекретные карты. Войдя в кинотеатр, я поднялся в зал и сел где-то на самом верху, приготовившись к катарсису.

Вечер начал тогдашний редактор «Литгазеты» Юрий Щекочихин. Через несколько лет он умер, как умерли и практически все выступавшие на том вечере «друзья-поэты». Нина Искренко не присутствовала на вечере – она была уже безнадежно больна и в начале следующего года скончалась от рака, – стихи ее взялся прочитать Андрей Вознесенский. Но, разумеется, начал он со своих «видеом»: «матьматьматьматьма┘» и другая эквилибристика в том же роде. Затем, объявив, что сейчас он прочитает стихи больной Искренко, Вознесенский развернул свежий номер газеты. Однако преуспеть в благом деле ему не удалось. После трех-четырех строк поэт запинался, перескакивал на следующее стихотворение, и, в общем, было понятно, что он в первый раз видит эти тексты. У меня мелькнуло подозрение, что Вознесенский познакомился с творчеством Искренко только что, прямо на сцене. И видно было, что знакомство это показалось ему не очень интересным. В конце концов, бросив читать и сложив газету, он по-хлебниковски заявил: «Ну и так далее». И уступил место Окуджаве.

Булат Шалвович вышел на авансцену с гитарой и со стулом, на который поставил ножку, и запел. Пел он в тот вечер как старые, хорошо известные свои песни, так и одну новую, на тот момент, как он сказал, только что сочиненную. Правда, «хорошо известны» песни Окуджавы были в основном слушателям. Сам же бард пару раз останавливался, забывая слова. Ему подсказывали из зала: «От любови к тебе вовсе не излечишься».

Дальше замелькали живые тени: Жигулин, Соколов┘ Сорвал аплодисменты Игорь Иртеньев. «Как написала бы про это газета «Красная звезда», кто хоть однажды видел это, тот не забудет никогда».

В перерыве я вышел, подволакивая ногу, в фойе. Там все еще догорал осенний костерок демократии: ходил маленький и старенький Зиновий Гердт, а навстречу ему – фешенебельный министр Козырев. И он пришел на вечер «друзей-поэтов». Пару лет спустя, вспоминая тот день, я подумал: «Как это было просто: снять лопнувший башмак и, размахнувшись, врезать каблуком по чьей-то властной головушке». Но тогда я все еще по инерции любил всех, кто окружал моего кумира Ельцина, а он, тоже по инерции, все еще сохранял ореол обаяния перековавшегося номенклатурщика, да и просто человеческий облик.

Поэты часто указывают дорогу, но нужно ли им верить? Фото Арсения Несходимова (НГ-фото)

Во втором отделении концерта блистал Евтушенко, в чем-то петушино-красном. Я впервые видел этого шестидесятника живьем и был впечатлен его манерой чтения. Евгений Александрович раскачивался перед микрофоном, как язык церковного колокола: в начале он делал шаг вперед, нацеплял на нос очки в золотой оправе, заглядывал в том собственных сочинений и, воодушевляясь увиденным, зачитывал две первые строки; затем отклонялся назад, снимал очки, элегантно выпрастывал руку с книгой и читал по памяти две другие строки четверостишия. Далее цикл повторялся.

После себя мэтр объявил одного из авторов готовящейся к изданию антологии «Строфы века». Молодой Арсений Замостьянов был мне совершенно неизвестен, и оттого я еще сильнее завидовал его таланту, его успеху, его синему пиджаку. После яркого евтушенковского одеяния меня будто обдало влажным холодом. Казалось, это синее море выплеснулось на раскаленные докрасна африканские камни. Ах, как мне тогда хотелось заполучить хотя бы этот синий пиджак!

Недавно я выяснил у Арсения судьбу его пиджака. Оказывается, через несколько лет он был подарен какому-то таджику, вычищавшему колодец у него на даче. Ходит теперь таджик по России, вычищает колодцы в поэтическом пиджаке и даже не знает его истории.

Кстати, Арсений рассказал мне о том, как закончился затянувшийся вечер. Ближе к финалу наиболее нетерпеливые зрители стали покидать зал, и Евтушенко тихо, чтобы было слышно только сидящим на сцене, сказал: «Пятеро уже ушли», – а Вознесенский отозвался: «Нет, десять, я их считаю». Поэт сосчитал и меня – я тоже оказался нетерпеливым зрителем. Почти как в сказке про Козленка, который умел считать до десяти («один – это я, два – это теленок, три – это корова, четыре – это бык, пять – это конь, шесть – это свинья, семь – это кот, восемь – это пес, девять – это баран, и десять – это петух»). И вот сейчас я думаю, где же волк в этой подозрительной сказке?