Политическая болезнь академического сообщества

Научно-техническая революция фактически выродилась в игру с гаджетами.
Фото Reuters

Как известно, любая революция рано или поздно начинает поедать своих детей. Научно-техническая революция – не исключение. Она пошла даже дальше и поедает не только своих детей – пользователей созданных ею побрякушек, но и съела своего отца – науку, конец которой мы сейчас благополучно наблюдаем.

Обыкновенно все любители великих открытий и великих теорий, следуя их любимой (или ненавидимой) книге Джона Хоргана «Конец науки», под концом науки подразумевают ее метафизический предел. Для них наука, а с нею и смысл жизни кончатся, как только пропадет возможность открывать что-то грандиозное и неизведанное.

Лагерь таких любителей можно разделить на мейнстрим, передовой фронт которого возглавляют физики, занимающиеся теорией струн, и маргиналов (среди них много и тех, кто получил вполне приличное образование, но закинуты судьбой на разного рода кафедры теоретической физики провинциальных вузов), ниспровергающих стройное здание современной физики и поливающих критическими стрелами в основном теорию относительности и квантовую механику. Эти любители заслуживают отдельного разговора. У нас же речь пойдет о науке как о корпорации профессоров, доцентов, научных сотрудников, аспирантов и студентов, то есть о науке в ее самом что ни на есть житейском понимании.

До Второй мировой войны такая наука была делом людей, так или иначе предназначенных для нее самой природой. То есть она была делом избранных. Недаром ее центром оказалась Германия с наиболее развитой системой университетского образования как занятия для избранных. Именно тогда созданием теории относительности и квантовой механики был заложен фундамент научно-технической революции. На нем и было построено здание современного хай-тека, которое, собственно говоря, и раздавило собой науку как метод критического анализа действительности и превратило ее в одну из разновидностей политики и шоу-бизнеса. Немалую роль в этом сыграла Вторая мировая война, когда европейская наука, переместившись за океан, получила первые бациллы страны «золотого тельца» и «желтого дьявола».

С последующим появлением атомной бомбы, изобретением транзистора и лазера наука превратилась в служанку технологии с соответствующим экспоненциальным ростом числа научных сотрудников. И она перестала быть делом избранных и стала делом, доступным даже для тех, кто предназначался природой в ефрейторы-генералы или ткачихи-модистки. Разумеется, со всеми вытекающими «массовокультурными» и политическими последствиями, когда финансирование научных разработок стало зависеть от способности неуемно фантазировать и быть шоуменом. Именно тогда нелицеприятная научная дискуссия обернулась пленарными заседаниями международных научных конференций, мало чем отличающихся от сессий Генеральной ассамблеи ООН.

Идеальный вариант для ученых – башня из слоновой кости, куда простым смертным вход воспрещен. Фото Алексея Калужских (НГ-фото)

Прекрасной иллюстрацией науки как политического орудия является ситуация с глобальным потеплением. С точки зрения нормального научного подхода вопрос о нем чрезвычайно сложен, и практически невозможно сделать какие-либо определенные выводы. Говоря языком физики, постоянные времени климатических изменений сравнимы или превышают время наблюдения с соответствующими неопределенностями. Но когда причисляющие себя к науке люди в странном желании осчастливить или предостеречь человечество вступают на стезю политики, в которой все должно быть определенно до определенности лозунга, моментально политика побеждает науку. Тогда вместо науки мы получаем манипуляции и прочие прелести политической жизни, о чем со стенографической точностью говорит обнародованная переписка экспертов – сторонников гипотезы глобального потепления, с какой-то миссионерской, то есть полностью противопоказанной науке, страстью отстаивающих свою правоту.

Впрочем, «политическая» болезнь научного сообщества, проникающая в него со стороны, вообще говоря, не смертельна. Науку погубили сами члены научного сообщества, потерявшие в силу его массовости всякую способность к критическому мышлению, решив, что лучший способ безбедного и беззаботного академического существования – это переход на редуцированный язык налогоплательщика, знания которого лежат между таблицей умножения и тригонометрией. Тогда даже настоящее научное открытие используется для политической экспансии. В ее жажде и сами авторы открытия, и мгновенно образующаяся вокруг него конъектурная толпа начинают обещать горы злата и море удовольствий человечеству, создавая убогий и фальшивый язык науки – строительницы светлого технического и технологического будущего.

Впервые подобная история произошла с открытием высокотемпературной сверхпроводимости, не принесшей человечеству обещанного счастья, но резко поднявшей ставки к тому времени страшно раздувшейся армии низкоквалифицированных, но, как шакалы, чующих тлетворный запах открытия научных сотрудников. С тех пор любой мало-мальски громкий результат тут же пускается в ход, как орудие получения политических и финансовых дивидендов.

Нечто подобное происходит сейчас с изучением углерода. Углеродное безумие, начавшееся с присуждением Нобелевской премии за открытие фуллерена (одной из его модификаций), затем продолжившееся открытием углеродных нанотрубок, переживает сейчас самый сильный приступ после недавнего открытия еще одной модификации углерода – графена. И тут мы видим всю ту же «васюковскую» картину.

Остапы от науки начинают рисовать картины чудесного электронного будущего с новым чудо-углеродом будущего, а «васюковцы»-чиновники, открыв рты, открывают шлюзы государственной казны. И нет, и не будет этому конца, потому что настоящая наука приказала долго жить и уже практически некому сказать, что не всякий углерод – алмаз и что иногда – это просто сажа.