Суп с тритатушками

Ребенок, которому хорошо со стариком, будет менее подвержен депрессии.

Когда-то им было хорошо вдвоем. Отец сажал его на велосипед, и они мчались по сумеречной лесной дороге, распугивая ежей. Или шли с удочками на дачное озеро, где водились маленькие бесплотные рыбки. «Уху сегодня готовить будем?» – «Нет, мама дома варит суп с пампушками». – «С чем, с чем? С тритатушками? – веселил его отец. – Или с лапотушками? А-а-а, понял... с хохотушками!»

А в Москве, бывало, оденутся потеплее, отец спросит: «Ну, куда?» Сын наугад махнет рукой, ухватится за отцовский палец, и они отправляются в путешествие по чужим заснеженным дворам. Если заходили далеко, отец с притворным испугом объявлял: «Заблудились!» Но сын-то знал, что это шутка. И еще знал, что в кармане у отца лежит пакет с бутербродами и яблоко.

Много лет с тех пор прошло.

– Помнишь, ты мне фокус показывал, палец так хитро поджимая? Я, когда разобрался, назвал тебя «оманщиком».

Кодовое слово сработало – между собеседниками словно солнечный зайчик забегал, а я подумала, что не зря психологи рекомендуют дружбу с пожилыми людьми в качестве надежного средства от депрессии.

– Я тебя этим «оманщиком» долго потом дразнил, – улыбнулся старик.

– А помнишь, я велосипед просил купить? У всех ребят были, – вдруг вспоминает сын. – Ты не купил.

Плохо выбритый старческий подбородок начинает дрожать.

– Как не купил, – жалко поскрипев стулом, возражает старик. – Помню, что деньги на велосипед давал матери. Я тогда хорошо зарабатывал... – воодушевляется он, – две сотни в месяц!

– Значит, деньги были. Почему же я после школы работать пошел?

Солнечный зайчик, недавно порхавший по комнате, гаснет и умирает на полу.

– А куда ты еще мог пойти? – отец смущается, теряя остатки воодушевления.

– Студентом мог стать... в университете!

Неправда, в университет он никогда не собирался, не его это. Вместо этого получил надежную профессию автомеханика. Надо же, солидный с виду мужчина, а внутри – мальчик десятилетний.

Я вдруг вижу его этим мальчиком с прямыми светлыми ресничками, который каждый вечер напряженно прислушивался к двери: не возвращается ли папа домой? Отец исчезал из его жизни постепенно: сначала на один день в неделю, потом на два-три, пока совсем не ушел от матери.

Прошлым летом старик чуть не умер от пневмонии, и по всему видно – недолго ему теперь осталось. Чтобы не упустить его однокомнатную квартиру, туда прописали внука. А деда взяли к себе.

Он подолгу дремлет у телевизора или сидит над чашкой чая, нахохлившись, как больной воробей. Вчера вечером, разглядывая фотографии бывшей жены, вдруг принялся вспоминать, какая она в молодости была красивая и бедовая. Сын нарочито громко зевнул: «Что ж на похороны тогда не явился?»

Он сам-то мать навещал только по праздникам. Заносил пакеты с продуктами на ее кухню, брезгливо узнавая наросшую за годы на плите корку от супов и убежавшего кофе, почерневший чайник, груду мокрых окурков в чайной чашке, рассыпанные по столу засаленные гадальные карты, картонную коробку с рецептами и какими-то древними, советскими еще, невыигравшими лотерейными билетами, обрывки бумаги, исписанные старушечьими закорючками цифр, и ворох черно-белых фотографий, где на каждой – его лицо.

Он никогда там не задерживался. Дочитывал принесенную с собой газету, краем уха слушал жалобы на гордячку-невестку, которая не снисходит до визитов, потом привычное: «Я умру, ты и не узнаешь», – отказывался от чая в грязной чашке и уходил. Не выносил старушечье нытье.

Бывает, что в семье у каждого свои счеты к другим. Фото Елены Рыковой (НГ-фото)

На тех редких снимках, где он вместе с матерью, у него недовольный и нетерпеливый вид. Кто ж знал, что она упадет на этой кухне и, не приходя в сознание, скончается в больнице? Теперь ему кажется, что это отец во всем виноват: и в его запоздалых муках совести, и в этих дохлых солнечных зайчиках, и в том, что одна дрянь о детстве вспоминается, безотцовщина.

Старик ерзает на стуле: вообще-то он никогда не забывал про сына, первый «Москвич» помог ему приобрести... Но кто его будет слушать. Он зависимая сторона. Его маленький мальчик вырос и теперь сводит счеты.

Сейчас стало модным обращаться к детству, выискивая в нем виновников своих неудач. И как плотину прорывает: наряжали плохо, фотографировали мало, прикус вовремя не исправили, шлепали часто, комплексами наградили, теперь вот наследства с гулькин нос оставляют. В общем: «Я несчастный сирота, меня обидели, обокрали, избили!»... Бородой размазывая слезы по лицу – как Карабас-Барабас.

На стариковское: «Мы тебя растили, витаминами кормили, а ведь так сложно было достать апельсины» – раздается: «А я вас просил? Сколько килограммов цитрусовых я вам должен?» Сорокалетние эгоисты страдают от жалости к себе, не смущаясь, что их собственные дети за ними наблюдают.

Да, семья бывает ужасным местом. И старики бывают невыносимы – из-за возрастных болезней, которые корежат личность, а также просто потому, что не всякая старость мудра. Не надо от них ничего требовать, говорю я этому мужчине (все-таки он мне не посторонний). Не лучше ли собой заняться: оттолкнуться и подняться чуть повыше, хоть на полметра, чтобы увидеть наконец – тебя любили как умели.

Он отвечает возмущенно, что люди с абсолютно счастливым детством не смеют об этом судить. «Не детство, а воспоминания о детстве абсолютно счастливые», – поправляю я. В нашем возрасте каждый сам решает, какие воспоминания сделать главными.

Прощение – акт себялюбия, от которого легче становится всем. И большая удача, если все действующие лица пока вместе. Потому что наступит день, когда отсветы той любви, которая окружала нас в детстве, будут идти только от погасших звезд. Сиротами становятся и в 40, и даже в 50 лет.