Роза Цветкова
Скрипка в замызганном переходе звучит фантастически.
«Нужен скрипач буквально на 15–20 минут поиграть под окнами жилого дома че-нить жутко романтичное и грустное... месторасположение окон дома: метро Кузьминки, время – 23.30, приблизительно денег – 500 рублей».
Объявление в рубрике «Работа» на интернет-сайте
Он стоит в обычной для всех скрипачей позе – ноги слегка расставлены, голова наклонена влево, к телу скрипки, а правая рука как продолжение смычка следует всем изгибам вальса Доги. Музыка из фильма «Мой ласковый и нежный зверь» летит в пространство, что-то цепляет в душе, и ты на мгновение не понимаешь, где ты, что ты┘
И это дежа вю повторяется изо дня в день. Потому что примерно в одно и то же поздневечернее время я еду домой с работы и делаю пересадку в одном и том же месте родного метро – с кольцевой на радиальную.
И всякий раз он там стоит. И почти всегда я попадаю на музыку Евгения Доги в его исполнении. Наверное, скрипка обязывает, и музыкант, вовсе не юноша-студент из консерватории, которому нужно подработать, потому что стипендии не хватает, а мужчина лет так под 40, одет не под стать подземным сводам, стены которых именно в этом переходе в подозрительных подтеках и разводах. Белая манишка с элегантной бабочкой, черный то ли сюртук, то ли смокинг, у ног, обутых в начищенные лаковые туфли, раскрытый футляр от скрипки┘
У каждого москвича, почти каждодневно проводящего часть своего времени в подземке, есть свои принципы, или, точнее, привычки. Кто-то не желает тратить время даже на эскалаторе – лучше вприпрыжку припуститься по движущейся ленте вниз, а может, и подняться вверх. Кто-то, едва войдя в вагон, утыкается в книжку, и неважно, стоя или сидя. В метро назначают свидания и деловые встречи, дачные фанаты там устраивают грандиозные сезонные распродажи саженцев, и все и всё на бегу, торопясь. Неспешными здесь выглядят, пожалуй, только приезжие, да и те в силу неопределенности собственных маршрутов. Ну зачем, скажите на милость, здесь денно и нощно играть музыканту, тем более на столь эстетском инструменте?!
«Неужели непонятно? – удивитесь вы. – Разумеется, из-за денег». Я тоже так считала, особенно когда вдруг слышала фальшь в пронзительных скрипичных нотах. «Ну вот, – пробегая мимо скрипача в спешке, в сердцах думала я, – разве можно играть такую музыку неверно, нечисто?» И тогда, как мне представлялось, я наказывала его: пробегала мимо, не задерживаясь, не бросив десятирублевую бумажку в черный кожух скрипки. Но ему как будто не было до этого дела – он продолжал играть, не сходя со своего места, и на смену вальсу приходила какая-то другая щемящая мелодия. Как в калейдоскопе, сменялись картинки – поезд приходил на одну из сторон станции, наплыв пассажиров спускается вниз, минута-другая, и рядом со скрипачом снова никого нет, только несколько смятых купюр и монет на дне футляра напоминают о том, что здесь только что были люди.
Иногда рядом с ним вставала девушка, тоже скрипачка, и, казалось, в такие моменты даже стены помогали им – музыка, ударяясь о каменную преграду, словно возвращалась в подземное пространство и еще долго вибрировала даже за пределами перехода. И тогда забывалось обо всех делах и усталости и, несмотря на поздний час, хотелось, чтобы кто-то подхватил тебя в танце и закружил неистово┘
Прошли годы, я сменила место работы, а заодно маршруты возвращения домой. Впечатления о музыканте не то чтобы забылись, а как-то затерлись другими, не менее яркими. И вдруг – полное повторение прошлого: время к двенадцати ночи, полупустой переход, и все тот же вальс, который творит все тот же скрипач. И снова я чуть было не пробежала дальше, быстрее к дому, к домашним, к кошке Фросе, которая всякий раз, как бы ни было поздно, выходит к порогу меня встречать, делая вид, однако, что вовсе не я ее интересую. Но нет, развернулась на бегу и к нему, нерешительно – что говорить в таком случае, кто знает?
А он, Влад, как представился, ничуть не удивился и даже поправил меня, когда, пытаясь объясниться, упоминаю, что знаю про него уже лет восемь. «Я стою здесь уже десять лет», – спокойно объясняет. «Неужели все десять лет каждый день как на работу?» – недоверчиво переспрашиваю. «Это и есть моя работа», – с достоинством отвечает.
И тут меня несет. Я жалуюсь, как иногда раздражала фальшивость его исполнения, как не верилось, что придуманный им образ маэстро соответствует замызганности местного антуража.
 Трудна и морозна жизнь уличных артистов. Фото Елены Рыковой (НГ-фото) |
А он, вовсе не обижаясь, объясняет, что ему нельзя играть здесь хорошо и хорошую музыку. Иначе вокруг соберется толпа, а местным сотрудникам правопорядка это лишний повод устроить разборку, которая всякий раз заканчивается одним и тем же – штрафом за нарушение общественного порядка в размере двух-трех тысяч рублей. А еще рассказывает, как совсем недавно, пару недель назад, двое бандитов пытались заставить его разговориться – мол, кто его крышует и кому он платит за место. Порезы на лице еще не вполне зажили, и, когда я прошу его сняться для газеты, его условие – чтобы только шрамов было не видно. Потом в беседе наступает время откровенностей, и я узнаю, что у подземного скрипача шесть детей – пять дочек и сынишка, которому только-только исполнилось четыре месяца. Мирон на карточке, запрятанной в портмоне, – улыбчивый бутуз, наверное, еще до конца не понимающий, почему каждый вечер где-то с шести вечера до двух ночи (пока домой доберешься) его папы нет дома. Мне неловко спрашивать, а много ли зарабатывает музыкант в переходе метро, но Влад сам объясняет. Говорит, что попал в Москву еще в начале 90-х, после того как его, киевского бизнесмена, у которого было в городе около 20 торговых точек, разорили конкуренты. И не только разорили, но и поставили на деньги. Что тогда хотя и принято говорить про то время как про лихое, но то ли люди были добрее, то ли денег у всех было больше, но два года со скрипкой в переходе на Охотном Ряду позволили расплатиться с долгом. И тогда родилась первая дочь. «Охотный Ряд с его длинными переходами – это вообще музыкальная Мекка», – вспоминает, но без сожаления. Потому что теперь этот переход (почему-то попросил не обозначать это место точно) стал по-настоящему родным. Несмотря на то что долго здесь находиться вредно, что мрамор здешних стен (вот не знала!) фонит на радиацию, что временами тут пробегают крысы (?), что случается всякое вплоть до вывоза в лес с последующим избиением и ограблением. Кризис здесь тоже чувствуется, подтверждает: еще год назад за день наигрывал столько, сколько теперь не собрать за три-четыре дня беспрестанной работы.
Но он всякий раз сюда возвращается. Потому что музыка – это его жизнь, пусть даже и подземная. Он стоит, несмотря на нелюбовь местных дежурных по станции и открытые угрозы сотрудников транспортной милиции. Про последних говорит осторожнее, вспоминает случай, как противостоял одному заезжему подполковнику – тот все грозился разломать скрипку к чертовой матери (я, говорил, ухмыляясь, наступлю на нее нечаянно и что ты со мной сделаешь?) Главное, никого не бояться, повторяет сам как мантру. А потом единственное, о чем просит: «Если будете писать, может, напишете – ну почему бы депутатам не принять какой-нибудь такой закон, чтобы позволял нам, музыкантам, играть под землей, мы готовы платить налоги. Разве плохо, если я подарю кому-то кусочек хорошего настроения, на морозе ведь на скрипке не сыграешь?» И добавляет чуть горделиво: «Я могу играть восемь– десять и вообще сколько надо часов подряд». Если даже он и необоснованно хвалится, то я все равно не могу да и не хочу проверять.
Пока беседуем, музыкант канифолит смычок, бережно вытирает бархоткой скрипку. И в полночь в подземке звучит что-то из Милен Фармер, и как будто даже мне посвященное. Рядом останавливаются двое, по виду заметно, что приехали откуда-то издалека и слегка подшофе. Один сразу бросает монетки в скрипичный футляр. Другой, опершись на металлический поручень, настойчив: «Друг, сыграй полонез Огинского, ну сыграй!»
И мой скрипач, не прерывая музыкальной фразы, уступает. А тот, кажется, нижегородский, сняв шапку, долго стоит и млеет от знакомых звуков.
