В Москву со своим унитазом

Заоконная снедь – примета общежитского бытия.
Фото Александра Анашкина

Когда я жил в Москве в аспирантско-докторантском общежитии, мой второй сосед (у меня было их два, как у Державина) был математик из Бийска. Ему легко удалось привлечь внимание тем, что он приехал в столицу со своим унитазом и в теплой, дружественной обстановке водрузил его в позитуру, выкорчевав первоначальный прибор. Когда человек, принятый в докторантуру, открывает пребывание в общежитии такой демонстрацией, у меня возникают подозрения, что намерения, с которыми он прибыл в столицу, не вполне совпадают с собственно научными. В дальнейшем он начал выказывать неаккуратность, разительную даже на фоне моей собственной. Огрызки сала, шкурки от шпика, пахнущие автобусной остановкой жареные куры во множественных покусах и тому подобные отрады вкусовых сосочков загромождали наш обеденный стол, укрытый порнографической прессой, которую сосед покупал, прочитывал, щедро делился со мной пережитым, а потом застилал обеденную площадь наиболее репрезентативными листами. Как-то я имел случай резать копченую колбасу на ягодицах Дженнифер Лопес. Видимо, она потому и застраховала эти свои комплектующие, что подозревала нечто подобное. На фоне таких сатурналий сосед никогда не гасил свет в нашем сортире и мне заповедал. Это объяснялось не потребностью, уходя, оставить свет в комнатушке обветшалой, а некоторыми поверьями о повадках мышей, которые я вынужден считать специфически бийскими и математическими.

– Мышь, – говорил он, азартно сверкая очками, – она туда гадить ходит. Видишь, вон, – показывал он на погадки в углу, которые, как мне казалось, остались от прежних жильцов. – А на свет она не пойдет. Не ходит она на свет. Она его боится.

Многие едут в Москву с чисто научными целями. Хотя и не все. Б.В.Иогансон. Рабфак идет (Вузовцы). 1928. Киевский государственный музей русского искусства

Из вежливости я не стал саботировать его практику, хотя давать мышам вволю еды и лишить их возможности испражняться казалось мне несколько иезуитским замыслом. В ожидании, когда мыши, вспучась от обильных объедков, лопнут и забрызгают наши стены своими нехитрыми внутренностями, мы провели длительное время, пока не уверились, что за этот срок можно было окормить до смерти не только гораздо более крупную особь, но и весь вид, к которому она относится, и что этот охотничий прием, возможно, доказавший свою эффективность за Уралом, в европейской части России пробуксовывает по причинам, как пишут в таких случаях, «выходящим за рамки нашего исследования». Впрочем, я думаю теперь, что из чувства протеста мыши, почуяв смертельную сытость, уходили лопаться в соседний блок.

В общежитии мы жили без холодильника. Поэтому зимой мы держали еду за окном, а остальные три месяца в году ели быстро и неряшливо. Однажды сосед купил полкило пельменей «Медвежье ушко» и был вынужден съесть их за вечер, потому что переоценил свою привязанность к этому продукту, а наступившее пресыщение не позволило ее в дальнейшем реанимировать. Поскольку это был первый раз, как я жил с едой за окном, я не знал, что ее надо заматывать в несколько пакетов, потому что голодные вороны, привлеченные ароматами, слетаются со всего проспекта Вернадского и рвут пакеты зубом, чередуясь волнами, как татары при штурме Козельска. Полиэтиленовые пакеты в стране обычно украшаются фотографическими портретами женщин, как раньше писали в протоколах, с пониженной социальной ответственностью, чья физиологическая привлекательность призвана, по замыслу пакетных дизайнеров, отчасти компенсировать неполную нагруженность потребительской корзинки. Вороны метят женщинам в физиологически наиболее ангажированные места, как бы протестуя против дизайнерских иллюзий и вымещая на них свою собственную загубленную молодость и в эволюционном плане неудавшуюся жизнь. Для существ, находящихся в неопределенных отношениях к археоптериксу и осужденных быть вечной жертвой палеонтологических спекуляций, такой беспредметный протест вполне объясним, хотя и выглядит несколько подростковым. Поскольку, повторяю, я этих подробностей не знал, то был неприятно удивлен зрелищем поллитровой банки с жареным мясом, вывалившейся из изъеденного воронами пакета и практически без страховки стоявшей на карнизе, глядя в открывавшуюся бездну с движущимися пятнышками внизу, которыми было не броуновское движение, а вьетнамцы из соседнего общежития. Очень надеюсь, что на той части жареного мяса, которой банка глядела вниз, никогда не росли глаза, иначе оно было бы шокировано навеки и могло лишиться важных – для меня по крайней мере – вкусовых качеств. Мне удалось ее перехватить, хотя воображение услужливо нарисовало всю несбывшуюся картину полета, известную публике по финальным страницам «Собора Парижской Богоматери».

Нельзя сказать, чтобы этим затруднения кончились. Дело в том, что, когда мясо входило в банку, оно было горячее и мягкое. В декабрьскую ночь за окном оно, как известный малютка, посинело, замерзло и из банки, несмотря на ее некомфортность, вылезать не хотело. Поскольку моя голова не влезает в пол-литровую банку (иначе бы меня не приняли в докторантуру), вариант «есть его там» отпал и оставалось резать. Желающие могут попробовать лоботомировать диагонально расположенную в банке стылую курятину без ассистентов, оперируя тесно сжатыми ножом и вилкой. Если б это было на линии фронта, курица сто раз умерла бы от сепсиса, а я от нетерпения. Мне удалось что-то отделить – скорее перетерев, чем отрезав, и я проглотил его тут же, на подоконнике, холодным и не жуя. Эта демонстрация решимости подействовала на все затаившееся в банке, и оно вразвалку, поворачиваясь к горлышку то одной, то другой заиндевелой гранью (это напоминало то ли соревнования по сборке кубика Рубика, то ли сборку модели корабля в бутылке), вылезло из своей стеклянной берлоги и дало себя разогреть. Банку за окном мы в дальнейшем укрепляли поверх пакета проволокой, которая росла тут же, указывая на то, что люди, жившие до нас, шли тем же эвристическим путем, и что законы человеческого разума во все времена одинаковы.