Вероника Чернышева
В силу особенностей профессии тетя Оля вершила судьбы женщин, а заодно руководила карьерой мужа.
«Привет, это я, Саша. Вот в Москву приехал. Повидаться бы». Кому это он, интересно, сейчас звонит? Это сам себе он – Саша. А мне и таким, как я, – дядя Саша. Хотя и так, и так называть его как-то неловко. «Вы» и «ты» постоянно мешают друг другу, выплюнутые стесняются сами себя. Ему тоже неловко. В моем доме ему нет места. За двадцать лет, что мы не виделись, у него накопилось ко мне очень мало вопросов. Например, с кем я сплю и сколько зарабатываю. «Дядя Саша, я не за-ра-ба-тываю, я получаю». В любом случае он так добр и прост, что обижаться на бестактность бессмысленно. Ужин съеден, чай выпит. Вопросы свои он уже задал. Говорить больше не о чем, и он явно почувствует облегчение, когда получит молоток, отвертку и предложение выкорчевать с насиженных мест нехитрый набор податливой сборной мебели. Переезд еще не скоро. И теперь этот лес на месте рабочего стола в комнате будет еще долго напоминать о том, что делать что-то заблаговременно не всегда разумно. Но зато эти два часа, которые дядя Саша молча потратит на привычное мужское дело, станут для меня «благим временем». Говорить больше не надо. Я наблюдаю за ним. Стоптавшийся, кряжистый. Годы съели в нем все то статное, удалое, что мелькнуло когда-то в узком проеме двери купе дальневосточного поезда перед незнакомой случайной попутчицей и заставило тридцать лет назад юную тетю Олю бежать из-под надзора строгого отца и тайно выйти замуж за лейтенанта Шестопалова, сказавшись занятой на каком-то слете молодых гинекологов.
Она вырвала его из объятий первой жены цепкой хваткой, какая бывает только у неказистых бойких женщин, которым каким-то чудом всегда достаются лучшие мужчины. Потом она люто ревновала его всю жизнь. Она стегала его тряпками и полотенцем, она била его даже сковородкой, даже по голове, когда он вот так же, как при мне сейчас, звонил кому-то и спрашивал, как бы повидаться. Она никогда не верила в то, что на том конце провода боевой товарищ. Однако мне своего мужа на постой она вверила спокойно, выматерив предварительно его бывшего сослуживца-москвича, в постое отказавшего. Оставил бы ты, мол, его тогда в том окопе. То есть безвыходное положение. Дурацкое. Зато я не прохожу по разряду «другая женщина». А рядом с боевым другом они всегда могут подстерегать ее завидную партию и их семейный очаг, и без того постоянно колеблемый ее припадками ревности.
Тетя Оля, будучи единственным гинекологом в любой воинской части, в какую бы ни забрасывала их судьба, принимала роды у моей матери, чтобы на свет появилась я. Она же отказалась делать ей аборт, чтобы потом у меня была сестра. Вершила и другие судьбы. Надо сказать, что в силу своей профессии военной карьерой бравого красавца-мужа тоже всегда занималась она. Тетя Оля открывала ногами двери в кабинеты командиров дивизий, если что-то было не по ней: «Подними глаза, твою мать, я с тобой разговариваю! Или я тоже буду в стол смотреть, когда твоя жена ко мне рожать явится!» Никогда не шла на компромиссы. И ее боялись. Как ни странно, ни одна подобная тети-Олина выходка ни разу не закончилась рапортом об увольнении капитана Шестопалова. Решительная женщина – принимала важные решения. В Афган – так в Афган, зато потом в академию. Сильная женщина. Волевая.
 Они познакомились в поезде. Фото Елены Фазлиуллиной (НГ-фото) |
А вот сейчас она слаба. Обезоружена и разбита. Звонит из Хабаровска в Москву. Мнется, говорит с запятыми и многоточиями. Не похоже на ее обычные чеканные оттиски матерных афоризмов, что не в бровь, не в глаз, а по существу. Что-то темнит – будто бы забыла, когда у моих родителей день свадьбы. Бред какой-то. Это тетя Оля-то Шестопалова, которая помнит наизусть номера мобильных, даже если видела их лишь однажды в жизни, и всегда поздравляла моих родителей со всеми праздниками раньше родственников, сколько бы часовых поясов нас ни разделяло. Наконец, сглотнув пересохшим горлом, она доверяет мне свою боль: «Веронич, дядя Саша у тебя рубашку не оставлял?» Эта зияющая пустота в уголке его серого чемодана для учений, его маловнятный лепет в ответ на обвинения и угрозы, разумеется, свидетельствуют о том, что ни на каких учениях он не был, а даже если и был, то где-то в перерыве раздевался у «другой женщины», тень которой всегда ждала за углом, всю жизнь мельтешила где-то в ее изощренном, специализированном в эту сторону воображении, и вот теперь снова показалась и стала во весь рост со своей небрежностью в сборе чемодана, принадлежащего командировочному любовнику. Тете Оле жить с ней еще сутки. С ревностью, с любовницей и без рубашки.
«Не знаю, переезд был, много хлама неведомого выкинула. Так надоели чужие вещи в жизни – выбрасывала не глядя».
Тетя Оля лежит на окрашенной рассветным хабаровским солнцем мятой подушке, измученной ее бессонным беспокойством, и даже не думает, что под глаза уже легли зеленоватые тени невыносимой усталости, а завтра оперировать.
«Алло! Тетя Оля, не разбудила? Не спишь? Шестую ночь не спишь? Тетя Оля, ревность глупое чувство, тебя либо любят, либо нет. Тебя любят. Спи, тетя Оля, нашла я вашу рубашку, синяя такая, в клеточку. Думала, грузчики забыли».
