Робкое начало

На первый взгляд кажется, что в Доме литераторов тебе ничто не угрожает.
В ЦДЛ. Фото Сергея Чередниченко)

Осенью 1995 года я еще не учился в знаменитом институте на Тверском бульваре, и мой литературный язык напоминал гордиев узел, только с одной существенной разницей: в награду развязавшему досталось бы не царство в Малой Азии, а несколько банальных и стилизованных фраз. Тем не менее именно той осенью, еще не насидев мозоль в редакции специализированного еженедельника и не набив положенное количество шишек на поспешных публикациях, я участвовал в «совещании молодых писателей Москвы».

Попал я туда случайно.

Принес несколько стихотворений в столичный литературный журнал, их быстро пробежал глазами маленький лысенький человечек, который обругал Литинститут, куда я собирался записаться на подготовительные курсы, затем ободрил меня тем, что посоветовал поступать на филфак МГУ, и обещал позвонить вскоре.

Вскоре он действительно позвонил.

«В нашем журнале есть рубрика «Задворки», на последней странице, где мы и хотим напечатать одно из ваших стихотворений», – сказал он.

Хотя перспектива задворок меня не обрадовала, я (конечно же!) согласился.

«Есть только маленькая неувязочка, – продолжал человечек. – У вас в стихотворении упоминаются в пародийном смысле Головин и Бородин. Оба они – наши постоянные авторы. Поэтому мы решили исключить из вашего текста все четверостишие, где они фигурируют».

Тут я взбунтовался. Попросил ничего пока не исключать и помчался в редакцию.

В троллейбусе несколько раз брался перечитывать про себя собственное довольно пространное произведеньице: «Однажды в ночь на Рождество,/ К условленному сроку,/ Пришли друзья на торжество/ К барону фон дер Боку./ Расселись гости по местам,/ Зажгли огонь в камине./ Один сел тут, другой сел там,/ Барон – посередине./ Вокруг барона за столом,/ Как овощи на грядке,/ Сидели гости за столом/ В условленном порядке./ Налево сели три жильца/ Без рук и без часов/ И три значительных лица/ С платками из носов,/ Напротив них уселись в ряд/ Три черта в полумасках/ И не пошедшие в наряд/ Солдаты в пыльных касках./ Один, Василий Головин,/ С плешивой головой,/ Другой, Порфирий Бородин,/ С фальшивой бородой,/ А между ними генерал┘»

┘Троллейбус остановился у поворота на известнейшую московскую площадь.

В кабинете редактора отдела поэзии, где я оказался через полминуты, сидел другой человек. Как сейчас помню, фамилия его была Н-ов. Когда я вошел, неизвестный художник набрасывал карандашный портрет господина Н-ва. Портрет этот поразил меня не столько реалистичностью рисунка, которая вполне соответствовала манере обыкновенной староарбатской графики, а тем, что на нем все же отсутствовала весьма примечательная деталь – волосы, выбивавшиеся из ноздрей модели, подобно щетине на обувной щетке.

Позирующая фигура величественным жестом позволила мне приблизиться. Робея в высочайшем присутствии, я попытался объяснить, что ни Бородина, ни Головина лично не знаю (уж не Леонид ли Бородин имелся тогда в виду?), что помянул их случайно и что, наконец, четверостишие придает цельность всей композиции, отчего выкидывать его ни в коем случае нельзя.

Фигура милостиво согласилась.

Ободренный, я перешел к проблеме задворок.

– Если бы Маяковский, на площади имени которого вы находитесь, принес вам свои стихи, то куда бы вы их поместили?

– На «Задворки»! – с энтузиазмом отозвалась фигура.

– А кстати! – продолжал г-н Н-ов, – завтра в ЦДЛ будет проходить совещание молодых московских писателей. Вам было бы небезынтересно там побывать. Сейчас я все устрою.

И он кому-то позвонил.

На следующий день я одиноко сидел за столиком в буфете ЦДЛ в своем единственном полуприличном – едва траченном молью – свитере и в полном отчаянии богемно расходовал последние гроши на кофе с коньяком. А вокруг меня искрились, фонтанировали, бились во вдохновенных конвульсиях другие «молодые дарования».

Когда поэт напишет стихотворение, он тут же бежит им делиться. Степан Бакалович. Римский поэт Катулл, читающий друзьям свои произведения. 1885. ГТГ, Москва

Само совещание происходило в Большом зале. Присутствующим было зачитано скучное и, разумеется, фальшивое поздравление президента, с унылыми докладами выступили члены президиума. Торжественная часть мероприятия завершилась роскошным по тем временам обедом неподалеку – в Театре киноактера.

Познакомившись за столом с какими-то внушающими доверие дядьками, я, стараясь возможно скорее проникнуться корпоративным духом и легким стилем беззаботной писательской жизни, поспешил рассказать подходящую историю – для придания своей персоне литературного блеска. Вот эта история в новейшем изложении:

┘Друг пригласил к себе в Подмосковье. Поздно вернувшись с работы в автосервисе, я поужинал и отправился. В дороге читал книгу Берберовой о Блоке. Очень хотелось погрызть семечки, но напротив сидела интеллигентного вида девушка и было как-то неудобно при ней и плевать, и читать о Блоке. Наконец, я просто перешел в другой вагон. Другой вагон – это как другая жизнь, в которой у тебя нет прошлого и позволено все переиграть. В этом вагоне ехали толкиенистки, но при всем уважении к их романтическому образу жизни стыдиться их нечего. Да ведь и я был здесь уже в другой роли.

Через час приехал в Икшу. Вышел. Перешел по мосту над платформами. Никого. Подождал. Из телефона-автомата позвонил другу.

Я: Привет, Вася! Я давно на месте. Где ты?

Вася: Я тебя ждал, только что вернулся домой. Где ты?

Я: Отошел от платформы. Стою возле шоссе. Напротив продуктовый магазин. Рядом водокачка.

Вася: Какая водокачка? Я живу в доме, где продуктовый. В окно тебя не вижу. Ты где?

Я: Упс!

Вася: Не вижу тебя.

Я: Вася... А куда┘ я должен был┘ приехать?

Вася: Как куда? В Истру!»

Я: Я в Икше┘

Вася: Ну ты (непечатное слово), писатель!

┘Благодушно настроенные застольные дядьки деликатно хрюкнули.

Вернувшись в зал ЦДЛ, я застал уже совершенно иную картину.

К трибуне выстроилась оживленная коньячком очередь. Один из ораторов, помню, заявил, что Литинститут – «сборище гомосексуалистов и прочих п...». Сказав это, он выразительно посмотрел в зал. Но тут же его затмила некая поэтесса в зеленом бархатном берете. Пьяненькая, она с трудом взгромоздилась на сцену, приняла предложенный ей стакан воды, который тут же с грохотом разбила об пол, и прокричала что-то совершенно петушиное. Я и без того чувствовал себя волхвом, пришедшим на деревенскую свадьбу, а после этого нечеловеческого крика решил, что настала пора уносить ноги.

И я их унес.

А стихи, без купюр, вышли на «Задворках». Много раз моя мама, проявляя чудеса поистине индейской наблюдательности, доставала журнал из помойного ведра. И вот, измятый жизнью и потрепанный временем, он снова найден и раскрыт передо мной.