Обстоятельства места

Друзья избавляют от заботы о том, как провести досуг.
Дирк Хальс. Игра в трик-трак. Ок. 1650

Безусловно, на месте сидеть надежно и хорошо. Жизнь раскладывается предсказуемой картинкой на изученном веере – хочешь так поверни, хочешь этак, посвети себе в глаз любимым отблеском перламутровой рукоятки, сладко проецируя фантастический поворот. Всякое недоразумение, встретившееся на намеченном пути – неловко сданный экзамен, зачисление в класс, параллельный желаемому, поступление на вечернее, а не дневное отделение искомого факультета, компромисс при выборе последующей службы на кафедре, – приобретает свой собственный масштаб, исключительно значимый в автономии пропорции, заданной раз и навсегда.

Часть орнамента

Социальные связи становятся чем-то, что зарождается само по себе, как у неумелой хозяйки самозарождается патина сине-зеленых водорослей под крышкой бритовского кувшина. Звенья социальной паутины сбиваются очень плотно за счет полифункциональности каждого узла: бывшая соседка превращается в нынешнего зубного врача, одноклассница – в юрисконсульта, друг детства держит магазин бытовой техники, изнутри до неразделимости укрепляют микрокосм отдела и двора, улицы и предприятия – знакомства, дружбы, родства. Добротность социального материала такова, что если не отгородишься намеренным частоколом с колючей проволокой поверху, то и не пролетишь сквозь него – всегда располагая выбором кандидатур на прогулку, телефонный звонок и поход в театр.

Статичность географическая порождает социальную. Заданная динамика сохранения потомственного статуса, помноженного на горизонтально расширяющийся, но вертикально однородный круг знакомств, не предполагает отступлений. Крутясь в центре циклона, десятилетиями не видишь иных форм жизни – можешь и не догадываться о них, включаясь лишь в самое поверхностное взаимодействие: проходя сквозь базарные ряды или наслаждаясь подслушанным в метро разговором – нарядные юные девушки неуверенно предполагают, что раньше была советская власть.

А ты оканчиваешь условную десятилетку при консерватории, консерваторию по условному классу рояля, поступаешь сотрудником на условную вокальную кафедру и продолжаешь нежить тонкие свои листья в бережном тепличном воздухе.

Свободный атом

Эта тепличность утрачивается мигом, стоит сложить кажущееся необходимым в чемодан и оказаться полсуток спустя за несколько тысяч километров. Кто уезжает работать или учиться – в относительной безопасности: он при деле, он трется плечом о плечи исповедующих общую идею. Вслепую вышедших замуж женщин жалко: обеспеченный иностранец, этот универсальный титул, блещет надеждой в глаза калужанки подобно начищенным доспехам, а его носитель оказывается подмастерьем в авторемонтном бизнесе без гроша за душой и собственного жилья. От безысходности трепетная филологическая барышня отправляется трудиться на фабрику, где впервые оказывается в плотном кольце простого народа, да еще становится объектом его издевок. В отчаянии и слезах возвращается она к мужу своему, но не находит утешения и поддержки: свою породу порицать человеку несвойственно.

Интенсивность отъезда последних лет привела к тому, что недостатка в соотечественниках в зарубежье нет. Однако, не имея их среди коллег по цеху, знакомства заводишь самые разнообразные, на третьем году изгнания бросив противостоять соблазну русского форума по месту проживания. Большинство знакомств, основанных на приблизительной языковой общности, не выживает – не смог бы дружить с этими людьми и дома. Моего приятеля как-то раз спросил коллега-армянин: «Скажи, почему вы, русские, все друг друга чураетесь? Вот у нас не так». Русских стало так много, что они могут позволить себе качественный отсев.

Тем, кто связан узами родства, уютно, как растению в саду летом. Поль Гоген. Семья художника в саду. 1880

Зато появляется возможность скучивания по способностям и интересам. Электронность же первичного знакомства и повышенная мобильность вдогонку за работодателем означает, что ближайшая подруга живет в пятистах, а лучший друг – в семидесяти километрах, и видитесь вы раз в год. Научишься самостоятельно гулять в парке, ходить на выставку и сидеть в кафе. Коренное население обеспечивает только приблизительную человеческую сетку: в корпоративном масштабе. Неверно утверждение, будто на Западе не умеют дружить: умеют вполне, только между собой. Русский же либо чрезвычайно неудобен интенсивностью и резкостью своей, либо, усвоивший внешнее соблюдение норм и безакцентную речь, подобной общеевропейскостью вызывает еще большее недоверие и скуку. В личные друзья не берут; в дом приглашают точно такие же иностранцы – итальянцы, греки, гоанцы. Это не вакуум – и в нем можно научиться жить – но сильно разреженная социальная атмосфера.

И место работы меняется чаще привычного: в науке – три года университет, магистратура; в докторантуру уже в другое место куда-нибудь поезжай во избежание интеллектуальной стагнации. После защиты стажировка, постдок: фиксированный контракт от года до трех, множим на три, прежде чем поступишь на постоянную должность, и каждый раз в новом месте. Хоть в Канаду поедешь, хоть в Японию, лишь бы не сидеть без работы. В корпоративном секторе в поисках карьерного роста мечется народ. Частая перемена лиц учит не любить и не привязываться. К тридцати ценишь легкость общей беседы, приятного времяпрепровождения, когда собравшиеся друг друга за пуговицу не ловят и трагических историй не рассказывают.

Неведомое страшит. Мысль об отъезде мучительна. Но ведь продолжают ехать – кто в расчете на более блестящие перспективы, кто от невыносимости изведанного. И путаются, тоскуя кто о Кронштадте, кто о Волге, все – о прозрачной безмятежности ледяного январского заката, напрочь забыв, что стремятся к возвращению не в пространство, а во время, искаженное прощающей памятью. В которое дороги нет ниоткуда – был бы ты здесь или по-прежнему там.