Вероника Чернышева
Никогда не знаешь, что ждет тебя в пути. А кто ждет тебя в пути – и подавно?
Фото Арсения Несходимова (НГ-фото)
Бездна в человеке. Воистину бездна. Он дверь в купе захлопнул, и они поняли – что с этой минуты заложники ее. Тощенькая шепнула: «Второй день», – кивая на него, красного, гладкого, когда он вышел и двинулся в сторону вагона-ресторана, сначала аккуратно зачесав перед зеркалом седоватые залысины пухленькими, как будто специально укороченными на стадии выпечки формовочной лопатой ладонями. Тощенькую провожала семья. Фигуристая обрывками телефонных разговоров то про накладные для «Торгового центра», то про «я пять лет ждать не могу» изменившимся мурлыкающим голосом выдавала недоотлаженную личную жизнь. Невнятная демонстрировала буддийское спокойствие, присутствие духа и все прочее, что нужно, когда едешь непонятно откуда, неизвестно куда. Когда ни там, ни там никто не ждет, и даже отпрашиваться не надо, потому что не хватятся. И трудно сказать попутчикам – по работе ездила или по семейным обстоятельствам. Потому что ни то, ни другое не верно.
Ужас Фердыщенки (так невнятная поименовала про себя их общее горе, потому что у такого соседа по купе должна была быть непременно отвратительно звучащая в духе невеселых русских авторов фамилия) заключался в том, что каждую из них он насквозь прочел и начал деятельно презирать, поочередно выдавая каждой возможность почувствовать себя прорехой на человечестве.
Тощенькую он смерил невидящим взглядом. Хотя позже проявил нечто вроде полусимпатии, хмыкнув в ее сторону: «Она еще и чита-а-а-ет, глядите-ка». И продолжил тоном отчитывающего экзаменатора, уничтожая взглядом глянцевую обложку журнала в ее руках: «А Ремарка ты читала? А Чехова? А Диккенса?»
Фигуристой дал понять, опять же взглядом, что все у нее плохо и хорошо еще не будет долго.
Невнятную не замечал. Но ей хватало и того, что спать он будет напротив нее на нижней полке и выдыхать куда-то в область ее сумок с продуктами. А значит, ей дышать будет нечем и негде.
Вернувшись в третий раз из глубины коридора, он блеснул глазами, в которых уже светилось шальное «все позволено». Развернул фисташки. Сунул пакет прямо в лицо фигуристой: «Угощайся, деточка!» Фисташки смотрели на нее, разинув красные пасти и вытянув зеленые языки.
Она вежливо пошуршала маникюром в устье пакетика. Разумеется, меньше из учтивости, больше из нежелания вступать в переговоры, чем-то мотивируя отказ.
«А ты не из учтивости ешь, а просто ешь. А что из учтивости делают, я тебе завтра расскажу», – сказал он на это угрожающе. «Аткарск! – громко обозначил он остановку. – Здесь сумасшедший дом».
«Везде есть сумасшедший дом», – вступилась было за Аткарск невнятная. «Не-е-е-ет, сюда свозят сумасшедших со всей области, – разъяснил он, впервые подарив презрительным взглядом и ее. И добавил зачем-то: «Певица Валерия отсюда родом».
Фигуристая поперхнулась соленой фисташковой слюной и мелко закашляла.
«Я оставлю вас, девушки, вам, должно быть, надо переодеться», – сказал он, исчезая в очередной раз. Вернувшись, оперативно расстелил постель на своей полке. Улегся. И немедленно заснул. Тощенькая, фигуристая и невнятная были обречены.
Уже через минуту бездна хлюпала, храпела, икала, булькала и грозила сблевать, когда он переворачивался на пузо, неприятно причмокивала, когда умощал красные, будто промасленные изнутри щеки на подушке.
– Мужчина, гражданин, сударь! – беспомощно взывала к бездне фигуристая. – Сейчас же прекратите храпеть и вонять, иначе мы отнесем вас в пьяное купе.
Бездна не отзывалась. «Жаль, что не познакомились, – вдруг обронила невнятная, – из сна надо именем вызывать». Попутчицы посмотрели на нее недоуменно.
Тут бездна с силой набрала воздуха и, еще раз хрюкнув, начала звать Таню.
– Мужчина, мужчина, да прекратите же вы наконец, мы тоже хотим поспать, – стала плаксиво умолять тощенькая, потормошив его за плечо.
– Му-щ-щ-щ-ина! – передразнил он ее вдруг абсолютно трезвым голосом с внятной издевательской интонацией. Так, будто не только не был пьян и не спал, а еще и поглядывал все это время за куриной суматохой женщин, причем откуда-нибудь из-под потолка. Передразнил и расхохотался глухо в подушку.
 Истинные потребности человека всегда скромны. Немного еды и покой. Фото Натальи Преображенской (НГ-фото) |
Всем трем стало не по себе. Было в этом что-то потустороннее. Словно в бездне было несколько «мущщин» и выглядывали они поочередно. Один отвечал за блевотное хрюканье, другой за сладкое потягивание, когда показывались из-под грубого одеяла мелкие розовые пальчики ног этого густо населенного «мущщинами» тела, ну а третий, не смыкая глаз, наблюдал за происходящим. И это именно он смеялся. Исчез утробный хохот так же внезапно, как и возник.
На какую-то минуту в купе воцарилась тишина. Бодрствующие замерли. Боялись спугнуть ее. Точнее, они уже не знали, чего бояться. За дверью шумно обозначилась проводница. Бесцеремонно распахнула дверь, постояла, подперев себя грузную кулаками в бока. «Что ж вы раньше мне не сказали», – бросила она, с укоризной кивая на бездну, которая к этому времени снова перевернулась на спину, раскинула руки, сшибла со стола пластмассовую кружку из-под водки и снова захрапела с утроенной силой. Три осунувшиеся женщины, как будто похудевшие и украшенные зелеными тенями под глазами после пытки вынужденной бессонницей, взглянули на нее жалобно и безнадежно промычали каждая свое, понимая, что ни тогда, ни тем более теперь хозяйка вагона им ничем не поможет.
Они не помнили, как и когда заснули. Только утром в купе его уже не было. Впрочем, подумать, что это был нехороший сон, они не успели. Мужчина показался в дверях купе бодрый, свежий, обновленный ранним умыванием и явно крепким и спокойным сном, в котором он, быть может, судя по довольному выражению лица, таки встретился с Таней, а может, и без сновидений с ее участием, просто сиял от того, что нагло по-вампирски выспался за четверых.
Поймав на себе ненависть во взглядах жертв, он протянул, обратившись только к фигуристой: «А неудовольствия с утра не смее-е-ете выражать. Иначе вас за-а-амуж никто не возьмет».
Та даже застонала еле слышно. Тощенькая и невнятная испугались, что она не выдержит и заплачет. Тут поезд запнулся. Встретился с платформой Павелецкого вокзала. Было пора выходить.
– Прощайте, девушки, я больше так не буду, – сказал мучитель на прощанье без тени сожаления, с привкусом той же иезуитской насмешки. Захватив кружку и недопитую бутылку, он медленно и с достоинством вышел.
