Ч/ю и литературная карьера

Чем девушка серьезнее, тем у нее больше шансов на успех.
Кузьма Петров-Водкин. Весна. 1935. Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

Моя литературная карьера не задалась с самого начала. Вместо того чтобы, как и положено большеглазым девочкам слегка за двадцать, изливать на бумагу (компьютеры тогда были далеко не у всех) что-то вроде «мое сердце он взял в ладонь – говорила ему: «Не тронь!», я пошла по кривой дорожке. Было это в городе, чью литературную атмосферу отравляли полтора десятка угрюмых и сосредоточенных мастодонтов, с завидной регулярностью выпускавших за счет областного бюджета пухлые романы о покорителях Сибири и тонкие поэтические сборники о запретной любви из серии «седина в бороду». Будь я поумнее, глядишь, и мне бы со временем достался кусок бюджетного пирога и тихой славы – платные выступления перед школьниками среднего возраста, «жюрение» на конкурсах молодых поэтов, членство в редколлегии альманаха «Таежный тупик» и почетное звание музы председателя областной писательской организации, почему-то предпочитавшего исключительно поэтесс.

Подвело качество, которое в объявлениях о знакомствах из экономии места обозначают как «ч/ю» – чувство юмора. Простить поэту (да и кому угодно) угрюмство можно всегда, а вот «ч/ю» – нет. Мой дебют на местном поэтическом конкурсе выразился в чтении пародий на самого председателя жюри – вышеупомянутого любителя поэтесс – и потому был заранее обречен: таежные романы с неразборчивыми автографами авторов, пудовые статуэтки пегасов и лауреатские нарядные дипломы ушли к другим. Моими наградами стали смех в зале и публикация в городской газете: у тамошней журналистки с председателем были свои личные счеты. Побагровевший глава жюри проводил меня недобрым взглядом и уже через несколько часов, не поленившись разыскать мой домашний телефон среди анкет участников конкурса, нетвердым голосом кричал в трубку, что он Моцарт, а я Сальери, и предрекал мне бесславное литбудущее. Так оно и вышло, просто в силу возраста я еще не понимала, что юмор приносит в основном моральное удовлетворение, а не материальные блага.

Даже переехав в Москву, подальше от праведного гнева председателя, добиться славы через «ч/ю» мне так и не удалось. Однажды, еще в самом начале столичной жизни, я почти случайно в последний момент оказалась участницей авангардного литературного фестиваля. Стены Высокопетровского монастыря (там располагается литературный музей, который стал одной из фестивальных площадок) сотрясались от верлибров с густыми вкраплениями ненормативной лексики. На их фоне мои стишки без мата выглядели жалкими провинциалами. Отбарабанив выступление, в перерыве я направилась в туалет, перед которым переминалась маленькая нетерпеливая разнополая очередь. Я встала за раскачивающимся человеком, который тут же обернулся и прогудел: «Слава...» Покраснев от столь высокой оценки моего провинциального творчества, я промямлила что-то вроде «ну что вы, что вы, но я очень рада, что вам понравилось». «Слава! – повторил человек, окончательно сфокусировав на мне взгляд. – Слава Курицын я!»

Обладатель «ч/ю» часто отвлекается на такие незначительные мелочи из разряда «и сбоку бантик», в то время как фанатики своего дела упорно движутся к поставленной цели – горячие и тяжелые, как утюги – и побеждают. Это им, как поет мой любимый Михаил Щербаков, достаются и деньги, и слава, и счастье горстями. А умение подмечать смешное делает «наблюдателей бантиков» разве что кладезем занятных воспоминаний, и в будущем из них могут получиться неплохие мемуаристы. Конечно, жанр non-fiction сейчас на подъеме, но даже самые занимательные виньетки не принесут их автору несколькомиллионную премию «Большая книга» – для этого нужны величие и трагизм.

Но я все равно когда-нибудь напишу воспоминания, пусть и совершенно бескорыстно. И у меня уже есть небольшой задел. Как известно, лучшие мемуаристы – это бодрые старушки от семидесяти и старше, но рассчитывать на михалковское долголетие, а тем более здравый ум и трезвую память всем и каждому не стоит. Поэтому первые мемуары были предусмотрительно написаны еще лет десять назад – по горячим следам. Сейчас, правда, я это дело забросила, а зря – нет большего наслаждения, чем поделиться с ближним и дальним чем-нибудь смешным. Ведь юмор, в отличие от религии, сближает, а не разъединяет людей – разумеется, тех, кто понимает.

Поэтому надо как-нибудь запечатлеть случай с поэтом (все поэты да поэты, но что поделать – русская жизнь вообще литературоцентрична), который имел стойкую репутацию эстета и сноба. Несмотря на нашу небольшую разницу в возрасте, он был почти звездой локального масштаба, а я – мелким литературным подлеском, скорее кустиком. Однажды мы с приятелем отправились к нему домой с поручением отдать некую книгу. Поэт снисходительно лицезрел, как мы топчемся в тесной прихожей, неловко пытаясь извлечь искомое издание из пластикового пакета (книжка, как назло, зацепилась за что-то углом), и неожиданно изрек: «Пожалуй, я пройдусь с вами до перекрестка». Но мало того – проходя мимо ближайшего ларька, поэт грациозно притормозил и изящным движением приобрел бутылку и три пластиковых стаканчика. Ошарашенные и оробевшие, мы были отведены на бульвар, усажены на скамейку и напоены красным сухим (марку вина помню до сих пор, но не скажу, а то получится скрытая реклама). Оказалось, что поэт вполне разговорчив и очень даже владеет обсценной лексикой. В завершение он протянул бледную руку и томно произнес: «Вот все вокруг говорят, что я сноб. А какой же я сноб, если сижу здесь с вами (это слово он выделил особо. – О.Р.) вот так, запросто». Я до сих пор не знаю, что это было – непроизвольно вырвавшаяся фраза или образец тонкого английского юмора. Скорее всего второе, поскольку его стихи тоже были отмечены «ч/ю» и в итоге так и не принесли поэту настоящей славы. Так что через сотни разъединяющих верст тихо кланяюсь собрату по музе, по судьбам и воздушно целую его во впалую щечку. Даже в обе.