Игорь Яркевич
Место упокоения и надежд.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)
Русская смерть всегда впечатляет больше, чем русская жизнь.
За русской смертью стоит тот подтекст и объем, которого в русской жизни нет. Поэтому интерес к смерти в России больше, чем интерес к жизни. Русская жизнь тускла, монотонна и однообразна. Русская смерть красочна и эффектна.
Она входит в историю. Она меняет историю. Она начинает отсчет истории с себя. О ней складывают легенды. Она становится красной датой календаря. Она становится главным событием в жизни.
Я помню три великие русские смерти.
Сначала умер Высоцкий.
Смерть Высоцкого – едва ли не самая впечатляющая русская советская смерть после смерти Сталина. Вокруг нее объединились все сразу: официоз и андеграунд. Насильник и изнасилованный. Палач и жертва. Народ и партийная элита. Завмаг и грузчик. Академик и городской сумасшедший. Антисемит и жидомасон. Нарколог и алкоголик.
Русской смерти верят больше, чем русской жизни. По крайней мере, от нее больше ждут. От нее ждут новой жизни. Что все наконец будет не так, как прежде. Что все пойдет совсем по-другому. Так, наверное, Советская Россия ждала после смерти Ленина, что мировая буржуазия сгорит со стыда. Так, наверное, Советский Союз ждал после смерти Сталина, что сгорит со стыда мировой империализм.
Я тоже ждал. Что после смерти Высоцкого все поймут, что так больше жить нельзя. Советские войска уйдут из Афганистана. Сахарова вернут из Горького обратно в Москву. Брежнев сгорит со стыда. В моем институте отменят историю КПСС. Водку будут продавать после десяти. Пазолини и Кубрика можно будет смотреть не на видео и не на закрытых показах, а свободно, в ближайшем кинотеатре.
Что в магазине там, где написано «Колбаса», будет продаваться колбаса, а там, где написано «Книги», будут продаваться книги. Выйдет большой диск «Битлз». Издадут Солженицына. Появятся эротические журналы. Пусть не как в Швеции. Но пусть хотя бы как в Югославии. И все будет как у людей.
Этого хотел не только я. Этого хотели все честные люди России. Я еще тогда совпадал в идеологии с честными людьми России. Потом мы разошлись. Но тогда мы совпадали. Смерть Высоцкого только сблизила нас.
Но ничего хорошего после его смерти не произошло.
После смерти Высоцкого я видел еще одну великую русскую смерть. Это умерла советская власть. Советская власть умирала постепенно. Сначала умерла моя бабушка. Это была далеко не самая худшая часть Советской власти. Я любил свою бабушку. Но ее было сложно любить. Она уже была, как и полагалось среднестатистическому советскому пенсионеру ее возраста и ее идеологии, в легком маразме, который иногда становился не совсем легким. Ее муж, то есть мой дедушка, был расстрелян в 1938 году, но бабушка все равно любила Советскую власть. Не всю. Она любила ту, которая была до 1938 года. Любила трогательно. К Ленину относилась с пиететом. К фильму «Трактористы» – тоже. Бабушка считала «Трактористов» высшей точкой мирового кино и не понимала, зачем вообще нужно снимать кино после «Трактористов», когда все то, что могло дать кино, есть в «Трактористах»?
Еще бабушка читала журнал «Советиш геймланд». Это был журнал на идиш для прогрессивных советских евреев. Он переводился как «Советская Родина». Бабушка не знала идиш. Но она говорила, что знала. Когда бабушка умерла, я узнал, что она училась вместе с Рихардом Зорге. Дружила с резидентом «Красной капеллы» Леопольдом Треппером. Дружила с писателем Казакевичем. Следы этой дружбы есть в «Звезде». Написала книжку «Опыт организации трудовой терапии в психиатрической больнице». Интересная такая книжка. Но бабушка об этом не рассказывала. Бабушка не хотела об этом вспоминать.
Вскоре после бабушки умерла еще одна часть Советской власти – Брежнев, который, в отличие от бабушки, был более разговорчив и книг написал больше. Он уже тоже был в хорошем маразме. Но все равно Брежнева было жаль. Было жаль даже его большое полусгнившее тело.
Советская власть не сомневалась в своем бессмертии. Это было типичное имперское высокомерие, которое сохранилось до сих пор, и не только по отношению к смерти. Поэтому, когда умирали знаковые советские люди, советская власть чувствовала себя неловко. Она не знала, что делать со смертью. В день, когда умер Брежнев, она закрыла все пивные и все винно-водочные магазины.
От смерти Брежнева никто ничего не ждал. Но вскоре начались изменения. На улицах Москвы появилось много городских сумасшедших. От смерти Брежнева выиграли только они. При Брежневе их столько не было. По крайней мере при Андропове они сразу бросались в глаза. При Брежневе они вели себя скромнее. После того как Андропов сбил корейский самолет, они вообще потеряли всякий стыд. Они атаковали сразу, как голодные волки. Они не давали прохода.
Две другие части советской власти – Андропов и Черненко – отпали от советской власти сами собой. Как перезрелые груши. Но советская власть еще не понимала, что это умирает она сама. Она думала, что это умерли только две ее заметные части. После смерти Андропова никто ни на что не надеялся, но изменения тоже были. Городских сумасшедших стало меньше. Был обратно возвращен некоторый баланс. При Черненко городских сумасшедших снова стало столько же, сколько их было при Брежневе.
Советская власть стала умирать. Все составные ее части – от бабушки до Черненко – уже умерли. Она уже сама хотела умереть. Она еще дышала, но уже настало время исполнения надежд, связанных с ее смертью. Советские войска ушли из Афганистана. Сахаров вернулся в Москву. Напечатали Солженицына. Торжественно отметили тысячелетие Крещения Руси. Водку стали продавать круглосуточно. Там, где написано «Колбаса», стала продаваться колбаса, а там, где «Книги», – книги. Социальные язвы проституции и наркомании перестали стесняться сами себя. Но всего этого было мало, чтобы умерла советская власть. Она была все еще жива, пока не пришла третья великая русская смерть. Пока не умерла русская литература.
К смерти Высоцкого и советской власти я не имел отношения. Это произошло при мне, но без меня. К смерти русской литературы уже имел. Я принимал в ней участие. Я стоял в почетном карауле возле ее гроба. Клал цветы на ее могилу. Вытирал слезы ее ближайшим друзьям и родственникам. Говорил ей на прощание всякие хорошие слова. Держал свечку на ее панихиде. Я пил на ее поминках. Вспоминал всех ее жертв, палачей и героев. Разбирал ее архив. Узнавал ее страшные тайны, которые она скрывала при жизни: аборты, романы, измены, незаконнорожденные дети.
Я подбирал оставшиеся от нее совсем не ценные вещи; ценных вещей от нее не осталось. Плясал на ее обломках и спотыкался на ее руинах. Я поскользнулся на ее свежевырытой могиле. Печатался в журналах, которые еще совсем недавно, при Советской власти, выходили миллионными тиражами, но когда я в них стал печататься, умерла не только советская власть, но и русская литература, и до миллиона там было, как до неба.
Я печатался в альманахах новой литературы, которые в девяностых, как мухи, кружились вокруг гниющего тела русской литературы. Выжимал всевозможные дивиденды из ее смерти. Дивидендов никаких не было, но я их все равно выжимал.
Советскую власть еще можно было спасти. За ней стояла империя, которая, казалось, развалилась, но, как выяснилось, не развалилась. Русскую литературу не спас никто. Ни постмодернизм. Ни альманахи новой литературы. Ни возвращение Солженицына. Ни Букеровская премия. Ни попса. Ни «Идущие вместе»... Советскую власть, хотя она всем надоела, было жалко. Русскую литературу – не жалко. Русская литература надоела еще больше, чем советская власть. Поэтому советская власть воскресла одна. Без русской литературы. Русская литература утонула, как персидская княжна. Только о персидской княжне поют песни. О русской литературе песен пока нет.
