Заборное сознание

Новые времена, новые нравы: какой забор без колючей проволоки?
Фото Олега Ласточкина (НГ-фото)

Приехав однажды на бывшую нашу дачу, проданную за гроши моим впервые продешевившим, надо сказать, дедом, увидела вместо шаткого штакетника высокий и плотный забор.

Забор был выкрашен в ядовито-зеленый цвет и закрывал собой все ужасы нового хозяйствования: вместо клумб с цветами – так рассказали мне бывшие соседи по даче – приехавший с северных заработков новый собственник устроил множество грядок с огурцами и редиской. Яблони, так отрадно весной покрывавшиеся нежным бело-розовым цветом, срубил. Срубил и две посаженные мной и бабушкой около забора березы. Мне тогда было 10 лет, и мне очень нравилось наблюдать, как они растут и крепнут вместе со мной, радуя чистой белизной стволов и задумчивым шепотом по вечерам. Нет их теперь. Слишком много тени отбрасывали. Огурцам якобы вредили.

Побродила по округе. За последние десять лет наш дачный поселок преобразился. Вокруг – только высокие стены. У некоторых – из крепкого бетона с насыпанными наверху бутылочными осколками. У некоторых – из плотных крепких бревен с колючей проволокой по верхнему краю. А у некоторых – из железа. Разумеется, с острыми пиками. Чтоб не ступала нога или не дерзала рука вора.

Все защищены. Все схвачено. Преступность, как известно, растет. Да мы и сами продали дачу, устав после каждой зимы вставлять новые стекла и менять замки. Теперь на дачу не проникнешь. Новые Лопатины понимают важность сигнализации и ценность самозащиты.

Понять их с этой точки зрения можно. В какой-то степени наше ставшее вроде как более цивилизованным общество возвращается на круги своя – в исконную русскость двухметровых заборов и цепных псов. Помните, как в «Грозе»? Сколько слез льется за этими заборами – видимо-невидимо. Вот он, наш новый XIX век.

Помню, как родители беседовали с прохожими через калитку. Как бабушка через границу участка, обозначенную лишь тонкой проволокой, пропалывая грядку, перекидывалась словцом с соседкой. Это все теперь – прошлое. Лучше или нет – вопрос не в том. Другое существование.

Была однажды на даче у одного московского знакомого. Новая. Недавно купленная. Дом, сауна, летняя кухня. А вокруг – глухая стена забора. Сидишь, как в тюрьме. Ни тебя не видно, ни ты никого не видишь. Спрашиваю: «Не скучно ли так?» Не хотят ли забор, мол, убрать? «А зачем? – отвечают. – Если мы в трусах утром выйти захотим или в носу там поковыряться – никто нас не увидит». Это, видимо, теперешние новые ценности, с которыми не поспоришь и которые не осудишь. Просто так теперь принято.

Вот и сидят новые русские дачники на необъятных российских просторах за глухими заборами и в носах ковыряются. Эти пресловутые заборы стали метафорой сознания восходящей российской денежной элиты в вышедшем недавно в прокат документальном фильме немецкой журналистки Ирене Лангеман «Рублевка. Улица счастья». Лейтмотив фильма – уходящий в прошлое цвет российской интеллектуальной элиты уступает место новому молодому капиталу. Прямо-таки по-чеховски. Перенесенный в современные условия «Вишневый сад». Однако Лангеман рассуждает о проблемах тех, кто в отчаянии пытается выжить рядом с роскошью и богатством. Среди них и воры поневоле. Те, кто зимой разбивает стекла и уносит домашнюю утварь, принадлежащую менее защищенным дачникам.

Для немецкой журналистки заборы – прекрасный троп, стилистическое средство, помогающее объяснить немецкому зрителю эту социальную пропасть и новое российское конвойное сознание. Оно чуждо для Европы. От него несет грубой азиатчиной, бескультурьем.

Ведь среднеевропейский обыватель не привык отгораживаться от соседей. В коттеджных поселках не то что охраны, заборов больше метра высотой не увидишь. Попробуйте объяснить берлинцам, что в московских поселках с таунхаусами надо платить по тысяче евро в месяц за охрану, – не поймут. Как не поймут и стремление отгораживаться, чтобы спокойно ходить в трусах в ущерб широте пространственного обзора.

Конечно, есть в любом обществе – и современное немецкое не исключение – обывательская мелочность, соседские дрязги, обнажающие звериные свойства человеческой натуры. Широко нашумела в Германии, например, история женщины, подавшей в суд на соседа лишь за то, что он провел между двумя участками железный сетчатый забор. От приятелей слышала истории о вечных склоках из-за свисающих на десять сантиметров над чужим участком ветвей: дело в том, что в ФРГ есть закон, защищающий права собственников участков и обязывающий – если сосед того желает – обрезать всю растительность хоть по линейке. У некоторых представителей более старшего поколения такие желания доходят до абсурда. Иногда над садиком с зеленой лужайкой словно висит прозрачный непроницаемый колпак: деревья вокруг обрезаны по квадрату и растут все только в сторону, противоположную саду.

Но это все мелочи, хотя и досадные. Главное – высоких заборов в коттеджных поселках Берлина почти нет. Есть ограды. Всякие: деревянные, железные, каменные, но все будто кисейные, так что видно все, что не скрывают деревья и кусты. Приезжая из Москвы в германскую столицу, всегда спрашиваешь себя: неужели немцам не хочется скрывать свои физиологические отправления от братьев по крови? Насмотревшись же на московские ограды, приходишь в ужас: надо же как преступность заела, как люди утомили...

Откуда этот новый индивидуализм у русского народа, так славившегося своим хлебосольством и коммуникабельностью? В постиндустриальном обществе рушатся устойчивые представления. Спросите любого на улице, что он думает о немцах. Сразу, как по учебнику, ответит: не такие они душевные, как мы, а будто роботы, закрытые и необщительные. Однако у этих роботов хватает открытости для того, чтобы не строить заборов. А «душевные» русские предпочитают уединение. Или это страх диктует такую жизнь? Или спесь? Или комплексы?

Какими бы ни были причины, последствия в виде нового русского заборного сознания отвратительны. Мы не видим друг друга. Не хотим видеть других и показывать себя. Парадокс: разрушив железный занавес, мы начали строить свои внутренние ограды и закупориваться от внешнего мира. Наверное, такое нынче на дворе тысячелетие.