Роза Цветкова
Подлинные, а не электронные почтовые ящики все чаще становятся музейными экспонатами.
Фото Евгения Зуева (НГ-фото)
«Не знаешь, это его почерк? – спросил меня на днях коллега, имея в виду одного известного политика и показывая мне машинописный текст, в самом конце которого ярко-синим штрихом выделялась чья-то подпись. – Ты же с ним общаешься». Общаться-то я действительно общалась, но все равно пришлось признаться, что графолог из меня никудышный – ведь политик больше говорил и редко что-то писал, тем более собственноручно, не посредством набора текста на компьютере.
...«Мы писали, мы писали, наши пальчики устали», – иногда из детства слышится голос первой учительницы. Первоклашки моего поколения ходили в школу с чернильницами в тряпичных мешочках. И хотя они назывались непроливайками, то есть чернила из них не должны были бесконтрольно вытекать, но почему-то периодически это случалось. И это была катастрофа. Портфель в чернилах, на тетрадки больно смотреть, любимая резинка-стиралка (и такое было в школьной практике почти сорокалетней давности) вся в лиловых разводах. Но зато, когда все было в порядке, чернильницы ставились в специальное углубление в парте, из пенала доставалась перьевая ручка, и начинался процесс. «Мама мыла Милу. Мила мыла раму», – пыхтя от усилий, мы старались вывести в косых тетрадных строчках каллиграфические буковки. Помимо наклона, нажима в нужных местах, нужно было еще умудриться не поставить кляксу, иногда они все-таки возникали, и тогда весь труд был насмарку. Весь тетрадный лист жирно перечеркивался красным, ставилась двойка, и в качестве наказания нужно было все переписать заново. Так каноны советского образования 70-х годов предписывали вырабатывать у школьников красивый почерк. И, надо сказать, в большинстве случаев это достигалось. Ведь если помимо самой оценки в тетрадке красовалось еще и «Небрежно написано!», то на фоне учительской приписки, идеально выведенной (и почему у учителей удивительно красивый почерк?!), собственные каракули казались чем-то вопиюще вызывающим, и ты корпел до ночи, но старался, старался писать каллиграфическим почерком.
А потом стали появляться шариковые ручки. Они были предметом зависти и мены, на них заключали пари, стержень для них добывался с неимоверным трудом, но писать такой ручкой на уроках поначалу категорически запрещалось. Преподаватели были твердо уверены, что подобное буквописание портит почерк категорически. Кажется, в тогдашней прессе развертывались целые дискуссии на эту тему: разрешить или нет ученикам отказаться от чернильниц. И пока взрослые спорили, дети (так мне по крайней мере помнится) все сделали по-своему. Писать стали шариковыми ручками, которые берегли как зеницу ока, а перышками от прежних играли в игру. Она так и называлась «перышки»: нужно было так поддеть перо противника, чтобы оно перевернулось на попа, и тогда оно уже считалось твоим. Кто больше всех соберет, тот выиграл. И когда учителя увидели, как неуважительно поступают с орудием каллиграфии, они махнули рукой. И то ли оттого, что мы уже вырастали, то ли и вправду от шариковых ручек, но почерк повсеместно портился. Но это уже не было заботой учителей старших классов. Тут уже приходилось следить за более серьезными вещами – чтобы мальчишки не бегали на переменах за школу курить, а девочки не приходили в юбках короче заданной длины. Честное слово, у школьных дверей перед первым звонком на уроки стояла завуч школы в линейкой в руках и тех модниц, кто не проходил фейс-контроль, отправляла домой переодеваться.
Но, несмотря на плохой почерк и строчки, разбегавшиеся вкривь и вкось, мы все равно писали, и не только в рамках школьной программы. Тогда все писали друг другу письма. Ну почти все. Из пионерских лагерей родителям, родственникам в другие края и республики, буквально с первых же дней призыва из учебки, признавались письменно в любви любимым и даже слали запрещенные письма за границу. Оно и понятно, телефоны (не то что мобильные, даже громоздкие, стационарные, с крутящимися дисками, в отверстиях которых виднелись все десять цифр) были не у всех. Но все равно тогда было как-то принято письменно информировать близких о своем житье-бытье, даже если ты уехал в отпуск (помните фильм «Любовь и голуби»?) или даже в командировку. И два раза в день к любому дому в городе или деревне приходил почтальон с толстой-претолстой сумкой на плече и рассовывал письма по ящикам. И у меня до сих пор на антресолях хранятся все письма, когда-то мне присланные. И это уже стало историей жизни, и не только моей.
Хотя вот уже несколько лет как есть у меня еще одно хранилище писем. Электронное. Но там хранятся совсем другие письма. Они ничем не пахнут, с них не приходится отпаривать вожделенные марки, в них невозможно увидеть почерк их написавшего, а значит, хотя бы попытаться угадать, в каких условиях оно писалось. И я начинаю забывать, как пишет букву «т», скажем, моя подружка Светка с первого класса и какие по-немецки педантичные строчки выводил в письмах мне мой тогда еще жених, а теперь уже столько лет муж Саша.
«Куда-то ты совсем пропала», – совсем по-детски обижается в присланном на мой адрес на mail.ru письме еще одна давняя приятельница, живущая в Тамбове, и я, устыдившись, хватаюсь, нет, не за ручку и даже не за клавиатуру ноутбука. Я набираю номер ее мобильного телефона и, услышав голос с характерными интонациями, начинаю оправдываться, как мне некогда не то что письма писать, но и...
Но почему-то, когда в почтовом ящике в подъезде среди вороха рекламных бумажек я вдруг обнаруживаю бумажный конверт, на котором значится моя фамилия, у меня сладко замирает сердце. Это потом я обнаружу, что внутри находится отпечатанное на бланке уведомление из налоговой инспекции или квитанция об уплате дорожного сбора. А то и просто презентационное письмо от какой-нибудь компании, которая, начиная его с персонального и проникновенного обращения к адресату, дальше пытается беззастенчиво всучить какой-нибудь свой товар. Но я все равно жду. И не люблю отвечать на эсэмэски, пусть даже от друзей, в которых буквально одна строчка: «Как ты поживаешь?» Ведь так же, двумя словами, не ответишь.
