Вероника Чернышева
Такой вот шик: хоть воротником укрывать голову от холода, лишь бы не шапкой.
Фото Алексея Калужских (НГ-фото)
Снесет кукушку на морозе – красота и не понадобится больше. Да и что это за красота такая с синим носом и красными глазами? Только ты все равно не слушаешь маму. Шапка уродует тебя. Шапка преступна. Она аморальна. На голове ей не место. И ты стягиваешь ее потихоньку и пихаешь в сумку со сменкой, когда скроешься за поворотом, чтобы мама в окно не видела.
Сколько лет прошло? Мама давно не следит за тобой в окно. Да и вообще мало кому есть дело до того, в каком именно виде ты попираешь ногами недотаявший и слежавшийся снег. Ноль – плюс один. И тебе кажется, что тепла достаточно, чтобы добежать до метро, просто подняв воротник. Поздно вечером ты вспомнишь маму. И все менингитные истории, которые никогда не казались тебе правдоподобными, про то, как кто-то в расцвете сил и талантов вышел без шапки на мороз, ну или на морозец, или вот в такое же «почтитепло» ровно пятнадцать минут казался себе лихим и бравым, а через неделю вдруг перестал узнавать маму.
Само слово «менингит» тогда почему-то казалось тебе легким неудобством в области коленной чашечки, по крайней мере так оно звучало. А вовсе не тем, что ты «заработаешь без шапки». «Ходи-ходи», – говорила мама.
И ты ходишь, ходишь. Когда поздно вечером поймешь, точнее, ощутишь, что глаза у человека прикрепляются к мозгам какой-то веточкой (это потому что именно она у тебя будет болеть), ты поймешь, что счастье у тебя в жизни было, а завтра-послезавтра надо сделать что-нибудь для вечности. Непременно всем улыбаться, даже если болезнь еще и не смертельна. Кто знает, как она тебя трансформирует? Может, оно и хорошо даже – ты навсегда забудешь теперь, что женился он не на тебе, а на коротконожке. Ты без эмоций будешь приносить по утрам кофе в постель тому, кого не любишь, и будешь думать, что так и надо, а иначе быть не могло. Или нет. Думать ты больше вообще не будешь. До сих пор тебя кормила голова? Что ж, придется научиться делать что-нибудь полезное руками.
Ты вспомнишь маму снова, когда пойдешь и купишь себе песцовую башню, как у Барбары Брыльской. Только у нее, кажется, лисья была. И еще будешь думать, как красиво она шагала там – не то по Москве, не то по Питеру, под песню «Со мною вот что происходит┘». А может, она шагала под строчки «С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь┘». Ну вот ты уже начинаешь путать, забывать не родную маму, конечно, но то, что легко было бы вспомнить, если бы не эта свербящая боль между мозгом и внутренней стороной глаз. Вспомнишь зачем-то, как он взял тебя за подбородок и сказал: «Красивая. Еще бы немножко мозгов – была бы счастливая». Ты вывернулась из его ладони и ответила: «А меня и безмозглую полюбят. Будешь еще локти кусать».
Потом по своей давней привычке, от которой он так и не отучил тебя, начнешь воображать дальше и будешь улыбаться своей же собственной жестокой выдумке. Явственно представишь, как он с грустными глазами пережевывает ровные ломтики собственных локтей. Ни слова не говоря, рассмеешься, глядя ему в глаза. А он вдруг неожиданно с силой ударит тебя по щеке. «Кого бьют, того и любят, кого бьют, того и любят» – только ты этого не произнесешь. Слезы уже брызнут, а плакать ты еще не начнешь. Так и будешь хохотать со слезами, как полоумная. «С любимыми не расставайтесь, с любимыми не расставайтесь» – запульсирует в висках.
Ты купишь шапку, наденешь ее сразу же. Плевать тебе на Green Peace. Наверное, у них нет офиса в Новом Уренгое, где еще позавчера было минус 39. Ты еще повспоминаешь, как хороша была Брыльска. Какой-то холодной всесоюзной красотой вот именно в такой шапке. Вспомнишь, как Валентина Талызина в документальном фильме во имя «Иронии судьбы» процедила: «Пела Пугачева, говорила я, а премию дали ей».
Ей, ей премию. Ну конечно ей. А кому же? И обязательно, всенепременно премию. За красоту. Даже если бы она там просто вот так молча шла в этой рыжей шапке. На сером снегу мелькала хрупкая тень. И видно было, что она теряет того, кого любит. Она красивая, как Лара у Пастернака. «Ей не хочется нравиться, – думал Юрий Андреевич, – быть красивой, пленяющей. Она презирает эту сторону женской сущности и как бы казнит себя за то, что так хороша. И эта гордая враждебность к себе удесятеряет ее неотразимость».
Кстати, кто придумал, что в нашем кино Лара – Чулпан Хаматова? Ну какая она Лара?! Не та харизма. Тоня – может быть┘ Это бы еще куда ни шло. Что там у них с кастингом? Или не было кастинга никакого? Ладно, пусть.
Эх! Не сделала ничего для вечности сегодня. Вечность захватит тебя пастью саблезубого пса. От него нужно будет скрываться в антресолях двухэтажного стеклянного дома. Пес сначала будет один, а потом удесятерится. С ним, то есть с ними, будет компания моджахедов. Мама будет советовать тебе, где понадежнее спрятаться. Но взгляд ее скажет тебе, что ты обречена. Придут Чулпан Хаматова с Барбарой Брыльской. Обе в белом. И обе в лисьих шапках. Почему-то окажется, что и они мама с дочкой. Но тебе расспрашивать будет некогда – моджахеды-то пришли за тобой. И пса своего прислали. То есть псов. Кстати, расстреляет их Валентина Талызина. И ты не умрешь. Только, возможно, покалечишься, когда полетишь со стеклянной антресоли на взмокшую подушку.
Проснувшись, ты подумаешь, что жизнь, в сущности, начинается заново каждый день, если боль не напоминает тебе о каком-нибудь глупом поступке недавнего прошлого. А завтра боль пройдет. Ты решишь, что пора рожать ребенка. И никуда. Никуда больше не пойдешь без шапки.
