Некод Зингер
Разнообразие перестает быть классическим. Главное, чтобы оно не было тоталитарным.
Три грации. Рисунок автора
Барыни! Из Парижа!
Эта капля переполнила терпение миргородского старожила, казавшееся беспредельным. Внезапное появление на пешеходной улице имени Элиэзера Бен-Йегуды четырех достопамятных зеленых граций с острова Сите, держащих земной шар на тонких дамских ручках, превратило туманное выражение «глобализация» во вполне осязаемую метафору. Да какая там, к дьяволу, метафора! Чур меня, чур! Монолитный кусок аутентичной жизненной гущи. Пис оф арт, пардоне муа┘
За неизбежностью иерусалимский житель сжился со всем. Он готов был вынести, скрипя зубами, сухой трескучий сибирский морозец, вошедший в моду на Ближнем Востоке в эпоху глобального потепления. Примелькались ряженные в кимоно японки, спевающие хором «хава нагила» и раздающие прохожим волчки-дрейдлы тайваньского производства и миниатюрные издания Псалмов Давидовых на десяти языках. Макдоналдсы он научился не замечать. Эквадорский фольклорный ансамбль, который первым делом попадается на глаза в каждой европейской столице, уже казался ему такой же неотъемлемой частью пейзажа, как Стена Плача и мечеть Омара ибн Хаттаба. Русское засилье было естественным, а потому благообразным. Братья Башар, прививающие завсегдатаям рынка Махане Йегуда вкус к баскским и пиренейским сырам, монастырскому пиву и шоколаду из Бельгии, а заодно и к грузинским чурчхеле и ткемали, придавали новому – для нас и для всего мира – мышлению даже некоторый блеск. Но зачем же так вот в лоб да по лбу?
Старожил поскреб затылок и глубоко задумался. Был он, как водится, потомственным космополитом безродным, и ничто общечеловеческое ему не было чуждо. В идее собрать рассеянных с улицы Бассейной на Святой Земле как раз пестрота и бесконечное разнообразие притягивали его более всего. Отчего же так напугали его эти парижские барыньки?
Он боялся, что станет, по слову поэта, переогромлен. Неким шестым чувством ощущал он, что глобализация угрожает отнюдь не почвенничеству и чистоте стиля, расы или нравов – всему тому, чего он и сам терпеть не мог. Нет, она угрожает милым его сердцу космополитизму и прюла┘ плюла... Неважно, одним словом – всему святому. Когда бы не символика зеленых медам, что бы он имел против привета из Парижа? А тут уже его пугала и собственная старорежимная фамилия, когда вспоминал он строки поэта: «Над башней рвался шар крылатый и имя Зингер возносил». Человек прежней эпохи, кем-то в шутку названной «гуманистической», он боялся единства, ибо провидел за ним диктатуру единообразия.
Четыре монополистки, поделившие весь мир, непременно станут навязывать ему свои олигархические вкусы, свою синдикалистскую мораль, свою корпоративную нравственность, свою картельную эстетическую платформу – весь тот юникод, без которого жизнь только и переносима. Собственно, это уже происходит. Кто-нибудь подсчитал, насколько больше пиджачных пар наполняют сегодня некогда вольно-распущенный и пестрый человеческий пейзаж этого города? Обратил ли кто внимание на глобально-непропорциональную архитектуру его новых торгово-административных зданий и престижных жилых блоков для богатеньких буратин, оболваненных мегаломанией? Сколько вполне пригодных к употреблению слов самого различного происхождения вытеснено псевдоанглийскими месседжами и имиджами, маркетинг их так!
«Эх, братцы-однопланетяне, – думает с чувством всемирной солидарности иерусалимский житель. – Не об одном моем Миргороде речь. Мой отдельно взятый Миргород – только пример, только притча. Но как же быть нам всем, как же противостоять всей мировой деревней этому бездушному мурлу однопартейной глобализации? Как бы, не погружаясь по самые уши в кровь и почву, сохраняя свою прекрасную открытость всему человеческому, не дать превратить себя в миллиарды совершенно одинаковых функциональных единиц? Нельзя же сразу складывать ручки и готовить допровскую корзинку!»
Миргородский старожил уже давно не возносил молитвы. Но тут его словно что-то подтолкнуло – он не знал, высшая то была сила или так, интуиция. Он забрел в какой-то глухой дворик, где никто не мог его услышать, и едва слышно произнес, обратив свой взор на торчащую из почтовых ящиков рекламу нового китайского общепита: «Боги, боги мои! Господь наш един!»
Иерусалим
