Игорь Яркевич
Островский не только с театром ассоциируется, он перед театром сидит!
Фото Артема Житенева (НГ-фото)
Вы не любите театр, как не люблю его я? Нет, вы никогда не сможете не любить театр так, как не люблю его я! Вы все-таки его любите; иногда, не часто, но любите. Я не люблю театр всегда. Потому что театр держится на пьесе.
У меня нет претензий к актерам, режиссерам, осветителям и гардеробщикам. Они ни в чем не виноваты. Они только исполнители того дьявольского замысла, который называется пьеса. Все претензии к Островскому, Чехову и Горькому. За ту пошлость, которой закончился театр после всех Брехтов, Мейерхольдов, Станиславских, Гротовских – на сцену выходят люди, которые делают вид, что они актеры, а в зале сидят люди, которые делают вид, что они зрители, – хочется в первую очередь благодарить именно драматургов. За последние сто лет в мире изменилось всё; кроме драматургии. Пьесу обошли стороной все литературные и даже театральные революции. Девственность пьесы осталась непоколебима, как египетская пирамида. В итоге театр вернулся к ситуации, в какой он был сто лет назад; к ситуации хронической пошлости.
Пьеса маргинальна по своей природе. Пьеса за гранью прозы и литературы. Пьесу изобрели неудавшиеся прозаики или сумасшедшие поэты. Или амбициозные актеры. На пьесу смотришь, как на папуаса, который из глубины первобытной природы попал в большой город. Но папуас в большом городе не потерялся, стал в нем влиятельной фигурой. Влияние театра на русскую жизнь всегда было огромно. Соответственно колоссально и влияние пьесы. В последнее время оно несколько увяло, поскольку увяло всё, но всё равно оно чувствуется.
Всё начал Гоголь. До Гоголя пьес в России не было. Театр был, а пьес не было. Почти идеальная ситуация. Если бы не Гоголь, она бы такой и осталась. Но Гоголь написал первую русскую пьесу – «Ревизор». Прозаики говорят, что «Ревизор» – не пьеса, а проза. Ее надо читать. Возможно, прозаики правы, – «Ревизор» действительно слишком хорош, чтобы называться пьесой.
Но Гоголь ни в чем не виноват. Виноват Островский. С Гоголя началась пьеса, но театр начался с Островского. Гоголь с театром не ассоциируется. Островский не только с театром ассоциируется, он перед театром сидит. Гоголь еще оставлял надежду. Островский уже означал конец любой надежде. При Гоголе театр был болотом. Театр после Островского стал университетом. Нравоучительные истории из жизни замоскворецких купцов и русской провинции до сих пор возведены в ранг опоры русского театрального репертуара. При Островском театр стал говорить правду, и только правду. Это ужасно. Правда театра не нужна никому, как не нужен и сам театр. Но Островский доказал, что нужен. Когда Островского называют «русским Шекспиром», то сразу всплывают милые глупости: «жизнь – театр, а люди в нем – актеры». И можно продолжать до бесконечности: театр – жизнь, а актеры – люди... На самом деле и театр не жизнь, и жизнь не театр, и актеры не люди, и люди не актеры. Все значительно серьезней. Островский поэтому серьезно сидит перед Малым театром. Серьезно, как Ленин. Островский и есть Ленин театра. Он раз и навсегда объяснил, что назад дороги нет; театр жил, театр жив, театр будет жить.
Дальше система Станиславского, Горький и Чехов. Колесо завертелось. Пьеса, как концлагерь слова, встала на все четыре ноги. Станиславского еще можно понять. Он искренне ошибался. Горький и Чехов точно знали, что они делали. Станиславский в своей пресловутой системе всего лишь перепутал цель и средство. Система Станиславского – не цель, а средство для оживления отношений театра и зрителя. Именно так к ней относятся в Голливуде. В России система Станиславского стала целью. К этой цели должен был идти деятель советского театра, чтобы в итоге достичь этой цели и успокоиться. А зритель где-то потерялся. Но Станиславский все-таки виноват не так сильно, как Чехов или Горький. Он все же не писал пьес. Станиславский их только ставил. Система Станиславского вышла из пьес, которые писали Чехов и Горький. Их называют психоаналитиками русской души. Они не психоаналитики. Они – драматурги; надзиратели в концлагере слова.
«На дне» Горького – кладезь гуманизма. Поэтому «На дне» надо изучать – чтобы не повторять ошибок гуманизма. Смотреть «На дне» в театре – значит повторять одну из ошибок гуманизма. Но прочесть один раз стоит.
Но главный зверь театра сидит в Чехове. «Три сестры», «Вишневый сад», «Дядя Ваня», «Чайка» – кольца удава. На этого удава до сих пор завороженно смотрит кролик русской жизни. Он ищет в них смысл и новые трактовки. Вернее, смотрит полкролика. Другая половина кролика, перевариваясь в животе удава, трактует живот удава. Кролик может перевариваться долго. И так же долго он будет искать новый смысл и новые трактовки. Поэтому Чехова не надо ни читать, ни смотреть. Это опасно.
У советской пьесы есть преимущество перед русской классикой; при ее рождении непосредственно присутствовал Сталин. «Дни Турбиных» Булгакова Сталин смотрел 17 раз. Политики порой такие же уроды и так же непредсказуемы, как и деятели театра. Почему именно 17? Почему не 10 или не 20? Я думаю, потому, что Сталин сам хотел написать пьесу. На «Днях Турбиных» он учился профессии драматурга.
В классической советской пьесе все же было мало оптимизма. Вся советская пьеса – это «Оптимистическая трагедия». Несмотря на все усилия партии, чеховское уныние оказалось сильнее даже социального заказа. Наверное, поэтому советская интеллигенция любила театр.
В советской либеральной пьесе тоже нет оптимизма. Шварц, Розов, Шатров и все остальные шли под знаком уныния. У них была одна проблема – они были не так унылы, как Чехов. Самый лучший советский либеральный драматург – это Вампилов. Ему одному удалось в унынии догнать Чехова.
На этой ноте уныния и закончилась не только советская, но и русская пьеса. Но не закончился театр. Как и вся русская жизнь, на этой ноте уныния он может существовать бесконечно. Но, может, в театр придет какая-нибудь энергетика, и тогда появится новый театр, пьесы для которого будут писаться, как сценарии для американского кино. А вообще, конечно, драматурги пьес писать не должны. Ставить надо прозу. Хотя из прозы в итоге все равно получится пьеса. Поэтому лучше вообще ничего не ставить. Театр должен быть не только без пьесы, но и без театра. Лучший театр – это театр, которого нет.
Не ходите в театр. А если вдруг все же пойдете, то идите туда с ружьем и капканом – как охотник идет в логово зверя. Но лучше все же не ходите.
Против театра надо принимать такие же меры безопасности, как против чумы или СПИДа. И быть с театром предельно осторожным – то есть не любить театр так, как не люблю его я.
Не бойтесь не любить театр. За это ничего не будет. Все равно его пик остался при советской власти, когда конная милиция охраняла Театр на Таганке, а конкурс в театральное училище был по тысяче человек на место. В театральное училище мечтали поступить все. Поступал туда и я. Учил наизусть стихи, басню, прозу и читал все это с выражением вслух. Кажется, даже пел и плясал. Общался с людьми театра. Выслушивал полезные советы, как лучше читать стихи, басню и прозу. Почти поступил, но, слава богу, все-таки не поступил. Унижений было море. Но это было надо. Это было полезное море. К дракону театра надо было один раз подойти совсем близко, чтобы потом уже больше не подходить никогда.
