Женщина с трагедией

Маска имеет свойство навсегда прирастать к лицу.
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)

Можно было бы начать так: «Все люди так или иначе, для тех или иных целей надевают маски┘» Или: «Весь мир – театр...» (нет, это жутко банально). Или вот, словами Марка Аврелия: «Ты живешь в обществе, с ним и для него, и ты не мог бы отделить его от себя, даже если бы захотел, – мы сотворены для взаимодействия, как руки, ноги и глаза». Это, хотя уже и не так банально и вполне тянет на наличие некой эрудиции у рассуждающего, но все равно как-то непонятно. Почему – театр? И что в нем, собственно, все играют?

К примеру, выражение «ломать комедию» еще понятно что означает, а что если человек всю жизнь ломает исключительно трагедию, и не просто трагедию, но ТРАГЕДИЮ как есть, ту, которую еще Марк Аврелий захаживал посмотреть, дабы испытать КАТАРСИС. Потом я поняла, что каждый человек что-нибудь такое все-таки исполняет в процессе жизни, а комедию, трагедию или пошленький водевильчик – это уж, как говорится, «по умолчанию».

Женщину с трагедией очень непросто выделить из толпы: она себя очень уважает и никогда не наденет черные туфли и белые носки, так как пошлость – это то, что, по определению жанра, совершенно не свойственно трагедии. Эта женщина, на первый взгляд, совершенно обыкновенная. Она, как правило, имеет хорошую работу, не всегда хороший достаток, но непременно прекрасный цвет лица. Потому что упаси ее тот, кто там наверху за всем этим наблюдает, когда-нибудь показать всему остальному миру, какую бурю страстей несет она в себе каждый день в метро по дороге на ту самую работу, за ту самую зарплату, на которую не всегда легко сохранить тот самый цвет лица.

И уж, конечно, никакие силы не могут заставить эту женщину обрезать ногти на руках под корень и нанести на них красный лак, или, наоборот, заменить свои личные, ночами изгрызенные в надежде добраться до локтя ногтевые пластины каким-нибудь синтетическим заменителем. А посему нравится она всем без исключения, как не может не нравиться самая протяженная река в Европе или поле, усыпанное ромашками. Она не любит обыкновенных развлечений (тех, которые любят все другие женщины, у которых потом все хорошо заканчивается), то есть может, конечно, пойти и в боулинг, и в клуб, и даже на сноуборде покататься за компанию, но будет делать это ровно, без огня. Но что самое странное и что серьезным образом отличает ее от всех остальных женщин┘ она не любит суши┘ И поскольку вынуждена скрывать, что является носителем одного из сложнейших жанров, она давится ими (опять же за компанию) в ресторане. А оставшись ночевать у подруги, которая, в свою очередь, никогда не признается, что ее на самом деле жутко бесят ее же собственные красные ногти, а при виде нарощенных волос на собственной голове подступает тошнота, она может даже заказать роллы на дом и прождать мальчика-курьера до пяти утра. Мальчик посмотрит на этих женщин обжигающими зелеными Ипполитовыми глазами и скажет: «Тетеньки, дайте на чай побольше, я ваш подъезд два часа искал». Причем при слове «тетеньки» ни ту, ни другую не передернет, хотя обеим нет и тридцати.

Еще одна главная черта такой женщины – это то, что она совершенно не влюбчива. Потому что, как известно, Ипполит у Федры был один-единственный. То есть это не значит, что она до сих пор не может забыть прыщавого очкарика, не осмеянного только чучелом барсука в кабинете биологии, которого, конечно, полюбила за муки, лютой ненавистью возненавидев самое себя за то предательское малодушие, которое мешало ей каждый раз во время всеобщих насмешек над любимым встать и сказать: «Вы! Все! Ничего не понимаете! Каждый из вас не достоин упоминать даже имени этого человека, потому что я его люблю, как дай вам бог быть любимыми кем бы то ни было!» Этому умению превозносить объект своей любви вопреки общественному мнению она научится гораздо позже, как раз к тридцати.

В общем, я хочу сказать, что мужчины, конечно, в ее жизни меняются, и среди них попадаются не просто достойные, но и весьма завидные, только качественно с тех школьных лет чувство любви в ней уже никогда не видоизменялось, причиняя одинаковую боль и даря непостижимую радость. Плакала она последний раз тогда же, в пятом «Б», потому что если из-за любви по сто раз плакать, тогда слезы теряют ценность. Поплакала юная Ариадна о своем Тезее, да так, что родители наутро не узнали свое прилежное и всегда такое уравновешенное чадо, и забыла об этом навсегда. Ну, рубец-то на сердце, конечно, остался, но кто об этом догадается теперь?

Вот она выскакивает из вагона метро и бежит на работу – кстати, всегда опаздывая (это уж я не знаю, вследствие каких причин). Да, а еще на работе многие могут думать про такую женщину, что она – ДУРА. Но это не так. Совершенно не так, потому что, как сказал один мой знакомый, большой знаток женских судеб и профессионал по части жизненных жанров, «если женщина – дура, у нее есть шанс стать счастливой». Я терзала память несколько минут и не вспомнила ни одной трагедии с намеком на пресловутый свет в конце тоннеля. Зато катарсис, за которым еще Марк Аврелий охотился, всем участникам и наблюдателям обеспечен. Что до других жанров, они вызывают весьма посредственный интерес┘