Ода неопрятности

Я стоял на Владимирской площади и ждал дочь. Эти деловые нынешние девушки не так уж обязательны, когда речь идет не о делах фирмы. Было время осмотреться. И поразмышлять.

Губернатор Северной столицы Валентина Матвиенко однажды обратилась к петербуржцам с мольбою одеваться поопрятнее.

Впрочем, речь шла о том лишь, чтобы поопрятней питерец выглядел в дни встречи «большой восьмерки» самых богатых держав, которую президент Владимир Путин в прошлом году пригласил на свою малую родину.

От этого губернаторского призыва повеяло чем-то неисправимо комсомольским. И чем-то безысходно ма-асковским.

С одной стороны во Владимирскую площадь бурно вливался переулок, ведущий к старому доброму Кузнечному рынку. Нищие пользуют его как паперть, бедные – как бесплатный торговый ряд.

Тут торговали еле слышным укропом, рыжими котятами, старыми кранами и суконными ботами, а также собственными культями. Рубли за морковку и за убогость звякали одинаково.

Все тут были одеты, на мой вкус, вполне опрятно. Во всяком случае, ни брошей, ни замысловатых шейных платков, которые так любят бывшие комсомолки, я не заметил.

На питерских кухнях над ма-асковскими всегда посмеивались.

И в 70-е, и позже: Питер всегда считал себя оппозицией.

Сам он плошал на глазах. Его кварталы пожирала круглогодичная осень: у моих ног однажды раскололся об асфальт лист классического аканта, опавший с полуколонны на втором этаже. На фасадах не заживали царапины, оставленные ветром и временем, окна слепли от липкой гари. Под слоем пыли гранит и цемент становились неотличимы. Золотая игла Адмиралтейства торчала из серой дерюги города, будто краденая.

Никакая не Северная столица – просто областной центр.

Столица у нас одна, она богата, она сыта до отрыжки, разодета, как купец, – нет, как купцов приказчик: в сапоги с лаковыми калошами.

На питерских кухнях копилась едкая энергия умной нищеты, которая – от отчаянья – научилась гордиться своею нищетой.

И казалось, что однажды она прожжет ма-асковское благополучие. Как сигаретный пепел, в запале интеллектуального спора стряхнутый на купеческие штаны.

В больших городах – обилие сумасшедших. Они бродили по серым ущельям Васильевского острова, вслух беседуя – то ли со встречными, то ли с Богом. Питерские сумасшедшие превосходили московских не только числом, но и опрятностью.

В Москве так опрятно одевались лишь советские карьеристы.

Какой парадокс, вы подумайте: питерские, заселив Кремль и овладев Москвою, не внесли в нее ничего из Питера своей юности, наоборот: сделались совершенно ма-асковскими, едва ли не совершеннее природных ма-асквичей.

Это Москва овладела ими.

На площади возвели новый дом. Теперь не Владимирская церковь, а он будет царить над площадью: слишком зеркальный, слишком новый для нее.

За новым домом сохранился старый. И солнечные зайчики от зеркальных стекол прыгают по его стене. Это не фасадная стена: с редкими окнами, угрюмая. Солнечные блики вспыхивают на ней, как буквы забытого языка. Может быть, там написано: «Мене, мене, текел, упарсин». Откуда мне знать?

Губернатор Матвиенко хочет новую бриллиантовую брошку. Женщины вообще любят большие бриллианты. Этот будет почти в четыреста метров высотой – стеклянная башня «Газпрома» над серой Охтой.

То-то запляшут огненные буквы по кирпичным брандмауэрам!

С другой стороны во Владимирскую впадала улица, замощенная и уставленная скамьями полированного гранита и фонарями.

И вот на этой свежей брусчатке я увидел свой прежний Питер.

На теплом граните млела дружная семья: родители и дочь с мужем (а может, сын с женой). Самой пьяной из них была самая молодая – с лицом бледно-голубым, как незабудка: цветок, растущий в тени и сырости. И платье на ней было бледно-голубое, короткое, немножко в пятнах, но почти опрятное, и на белых коленках – голубые синяки, взыскующие нежности. Мужчина куда-то звал незабудку – то ли в винный, то ли в светлое будущее, она отказывалась, да так отчаянно, словно речь шла о смерти.

По горячей брусчатке бродили – то расходясь, то встречаясь вновь – трое искателей. Из них один – в трениках с отвисшими коленями – был при исполнении: таскал на спине и груди рекламу агентства, готового сделать вас россиянином и даже петербуржцем. Они казались подозрительно знакомыми. Возможно, я встречал их в университете, который окончили Ленин, я и еще множество людей, которыми тоже вряд ли может гордиться альма-матер. Или в чанашной, которая прежде чадила на Владимирской площади. Возможно, мы могли бы потолковать о Тейяр де Шардене, но сейчас их больше беспокоила нехватка денег на утреннее пиво. Они собирались что-то продать или взыскать какие-то долги, но никак не могли сыскать ни покупателей, ни должников. За этими заботами они не слишком пеклись об опрятности: носили едкую питерскую иронию на лице и не застегивали ширинок.

Занавесив лицо волосами, над раскрытым скрипичным футляром стоял музыкант. Он играл что-то весьма мудреное – что-то такое, от чего не заплачешь и не засмеешься, а только крякнешь. Но искателям экзерсисы его казались все же недостаточно продвинутыми. Один по-свойски окликнул скрипача: «Сосед, а как насчет Шнитке?»

Скрипач кивнул и заиграл нечто, от чего голуби взметнулись над площадью и церковью и растворились в солнечных лучах.

Говорите, нет в стране оппозиции? Да вот же она – уж какая есть.

Врешь, Москва, не возьмешь, не переделаешь всех питерских, не перекуешь всю Россию, один черт, мы чаще будем думать не об опрятности и бриллиантах, а о душе и о Шнитке.

Ну и об утреннем пиве, конечно.