Скука, или Попытка диагноза

Беда нашего времени: наскучила нормальная повседневная жизнь.
Фото Романа Мухаметжанова (НГ-фото)

Скука – базовое российское состояние, грибница, из которой все растет. Ее забивают громкими звуками, великими потрясениями, заделывают остапами бендерами/чичиковыми, достоевскими бесами – тогда весело, а иначе – Чехов, мерехлюндия, тоска, три сестры. «Скучно жить на свете, господа!» – этого Гоголя до сих пор знаем наизусть, значит, подтверждаем. Добрая жизнь подарила глушилки против скуки: иду по Новому Арбату, из громкоговорителей – булькает, из киосков с CD – хлещет, проходишь магазины и кафе – получаешь автоматную очередь звуков. Звонка мобильного не слышно. Все ходят обдолбанные звуками – тоже ведь наркотик. Посидеть в тишине в ресторане невозможно – для этого надо ехать за границу. В домах: телевизор в комнате, радио на кухне, музыка в наушниках – тишина непереносима. Она эту самую скуку обнажает до порнографического неприличия.

Телевизор – особое дело, психотронное оружие. Смотрят по пять выпусков новостей за вечер, рекламу переключают, но все равно успевают выучить назубок. Мозги, нафаршированные одной и той же начинкой. Ругаются еще: «Видел, какую дрянь показывают? А тот идиотский сериал? А этот? Зомбоящик проклятый, дебилизатор!» Народ у нас скандальный, а зомбоящик принимает удар на себя. Откуда злоба, спрашивается? Скучно. Чтоб купаться в бухте радости, надо еще билет купить, вернее, купить его надо было давно, а с дивана встать все труднее. Маршрут – заезженный, труд – мартышкин, а дурацких вынужденных усилий столько, что на душевные уже нет сил. Даже когда знаешь, что радость приносят в клюве только эти аисты – душевные усилия.

В последние годы хомо сапиенс подозрительно мутирует. Слова его не будят, «сила слова» никакая больше не сила. Просто коммуникация. Ни картины-картинки, ни мысли-образы и никакие традиционные стимуляторы жизнедеятельности не пробуждают. Их тьмы и тьмы, а ты один. Карнавал искусств внезапно закончился, как сладкий сон, и жизнь осталась вырванной из контекста, из утробы священных понятий, какими были «книга», например. Даже ненужную рука не поднималась выбросить. Слово «интеллигент» вдруг зазвучало как слово «бомж» с бьющим в нос запахом помойки (помойка – вчерашнее пиршество, проеденная молью бабушкина кофточка, но не винтаж, винтаж – скорее сталинский френч).

«Над вымыслом слезами обольюсь» – вымыслом больше не проймешь. Давай полной гибели всерьез! Единственное, что прогоняет скуку. Взрывы, заложники, теракты – давай, давай еще, тогда я окончательно проснусь для ненависти, потому что больше не для чего просыпаться. Свежее хокку: Как люди живут,/ Я уже знаю, дальше/ Неинтересно (В.Герцик).

Почему скуке стала противостоять ненависть? Жажда крови? Вот был тут такой скандал: один писатель (теперь всякий, кто пишет, даже кулинарную книгу, – писатель, кто в столбик – поэт, потому что это более не звание, а работа, как у слесаря: слесарь-сантехник, автослесарь) написал мерзость. С его точки зрения, не мерзость вовсе, а свое мнение, но многие посчитали это мерзостью, и завязалась оживленная сетевая дискуссия, из которой стало понятно, что для одних ненависть имеет санитарно-этические границы, а для других нет.

Одни говорили: молодец, поддерживаем. Потому что без мерзости скучно. Мир приелся, человеческое и даже мужское достоинство, да и слово-то само – достоинство – слышите? – звучит заскорузло, пресно, от слова «неэтично» и всяких поучений блевать хочется. Да, скука стала действовать, как алкогольное отравление. А другие, не утратившие этической чувствительности, заклеймили злобного писателя. Уволили его из журнала, где он служил. Именно за эту (не стану ее повторять) мерзость в сетевом дневнике. Что понятно: не хочется сотрудничать с каннибалом, даже если он искренне недоумевает, чем поедание человечины отличается от поедания говядины. Не вегетарианцы же. Хотя в журнал писателя позвали не случайно, не вчера родился, знали, чего ждать, компания близкая. Но вот нашла коса на камень. Так разница-то где, между «одними» и «другими»?

Разница – в группе ненависти как в группе крови, у каждой свои метки. В любви – никакой группы, все стерто, затерто, сугубо лично, а вся восставшая против скуки публичность жаждет крови. Кто чьей. Ну что с писателем этим несчастным – руки не подать (написала я, ибо и меня покоробило). А мне ответили – детский сад. Какие руки – тут головы отрубают, еле сдерживаются, чтоб не перестрелять прохожих, коллег и соседей другой национальности. Когда не знаешь, кто ты, потому что скука опустила железный занавес ко всякому содержанию, ты – национальность. И вот с кем вы, деятели культуры? Все начали чувствовать кожей – этот вопрос, кто с гордостью, кто со стыдом, кто с ужасом, ибо добром не кончится. Это всем ясно.

Скука ожидания, скука стояния в тамбуре. Скука того, что должен определиться с ролью в игре, в которую не хочешь играть. Но другой игры у нас для вас нет. Скука повтора трагедий прошлого века: кто примеривается к нацизму, кто к сталинизму, кто к революции. И оттого что «как фарс» – ничуть не веселее. Скука – это и отторжение, когда все активисты и вожаки, охраняющие трон и колеблющие его, напоминают наперсточников. Когда санитарно-этические нормы нарушены где-то в основании, как в мифах о родовом проклятии. Убежище – социальная неопределенность, неопределимость, невидимость. Вот читаю (у главного редактора того самого журнала, уволившего писателя): «нынешняя политика меня полностью устраивает – именно потому, что ее главной и единственной функцией является создание непроходимого барьера между властью и тем, что происходит на улице. А вот на улице происходит ад. Воспрянувший, напористый, процветающий обыватель вызывает ненависть». Из двух «оппонентов» я ни на чьей стороне. Чума на оба ваши дома!

Всюду предлагается одно и то же – выбрать меньшее из зол. «Добро» осталось где-то за пределами общественной поляны. Еще с советских времен слышу формулу: «На Западе скучно, у нас интереснее». Как в анекдоте: «У вас ситчик есть? – Есть. – Веселенький такой? – Обхохочешься». Скука подвигает на все что угодно, хоть бы и до смерти защекотали. Да и такого юмористического конвейера, как в России, нигде нет. «Революция свершилась. А теперь – дискотека». Дискотека продолжается, никакого от нее спасу.