Владимир Колязин
Воссоединенный Берлин стал вдвое больше и стремительно меняется.
Фото Reuters
Новый Берлин в кругах интеллигенции предпочитают называть новой европейской метрополией, как бы подчеркивая латентное противостояние всяческим новоимперским амбициям. При желании их можно было увидеть в самом факте удаления надписей советских воинов-победителей и восстановления Рейхстага, со стеклянным куполом, окруженным с четырех сторон флагами с орлом (символ нового пангерманизма). Но рядом с Рейхстагом – восстановленная Академия искусств, музей Либермана и совершенно преобразивший центр города мемориал жертвам Холокоста. Курфюрстендамм и Унтер-дер-Линден с Фридрихштрассе, когда-то главные «идеологические» улицы, сегодня превращены в торговые Бродвеи. Мышино-серый гэдээровский Берлин отступает и скоро канет в Лету.
Я, на протяжении 30 лет странствующий взад-вперед по маршруту Москва–Берлин–Москва (мой берлинский друг Фриц Мирау окрестил меня «русский странник»), узнаю и не узнаю немецкую столицу. Тот, кто видел выставку уникального фотографа-аэростатника Эрнста Вандерслеба, физика и оптика цейсовских заводов, запечатлевшего с аэростата треть Германии в состоянии, так сказать, тысячелетнего романтического покоя до двух разрушительных войн ХХ века, поймет, что означает понятие относительности восстановленной на руинах цивилизации: это и поклонение принципу духовного наращивания, и понимание невозможности осуществить этот принцип в полной мере.
Споры об установлении памятников и архитектурных символов нового Берлина продолжаются, хотя в основном застройка ареалов вокруг Потсдамской и Парижской площадей и Фридрихштрассе завершена. Слой ГДР почти полностью счищен и сброшен на свалку, город стал вдвое больше и продолжает меняться. Время и пространство совершенно иначе текут в этом городе для тех, кто знал его прежде. Из двух разнозаряженных немецких систем ценностей постепенно возникает совершенно новая, третья – вопреки желанию одних притормозить процесс, отстоять свое, истинно западное и желанию других этот процесс ускорить и выскоблить все гэдээровское. Части истории снесены в Музей стены и Музей истории ГДР (я спросил у друга: «Ты был в этом музее?» – «Нет! А чего я там не видел? Я ведь жил в это самое время┘»).
Вслед за давно снесенным памятником Маркса–Энгельса сносят Дворец республики, где Хонеккер проводил партийные съезды, – поступь немецкого капитала тяжела, как поступь командора.
Есть и казусы. Многие не могут понять: зачем понадобилось тянуть особую ветку метро к президентской резиденции? Политика и капитал вступают в союзы, смыслы которых не вполне еще определились или артикулировались. То, что вчера значило одно, сегодня значит другое. Бранденбургские ворота, Брехт у «Берлинского ансамбля», Новая Вахта превратились из идеологических символов в культурно-исторические. Символами объединенной демократической Германии становятся новые художественные центры – Парижская и Потсдамская площадь с кинодворцом, каскадом не всегда безупречных и соразмерных человеку постмодернистских построек вокруг, Новая национальная галерея, Остров музеев, претерпевающий капитальную реконструкцию (восстановленный Боде-музей можно назвать «Сикстинской капеллой» Берлина).
Сердце города забилось по-другому. Этот потеплевший город, в котором равными правами пользуются и свои, и чужие, и турки, и евреи, и поляки, и русские, вновь можно любить всем сердцем вопреки еще продолжающейся распре между «осси» и «весси». Чувствовать себя чужим в Германии непопулярно и даже стыдно; высшим достоинством сегодня для немецкого гражданина являются стойкий юмор по отношению к власти и терпимость.
По разным поводам вступали русские в Берлин. Раньше существовало клише: «Русские идут», но сегодня оно потеряло свой смысл. Русские пришли. Более того, русские уже повсюду, они живут не только в Шарлоттенбурге, как в «золотые 20-е», везде суют свой нос, имеют свои рестораны, 24-часовые магазинчики, свои аптеки, казино, наконец, свою мафию. Среди молодых мам, гуляющих с колясками по Курфюрстендамму, две трети русских (а летом это вообще Одесса-мама!). Русских уже больше, чем турок, живут они не компактно, а по всему городу, газет и журналов у них целое море.
Русских (русский характер) здесь по-прежнему любят. Но олицетворение русского в сегодняшнем Берлине – не художник или поэт, не эмигрант, диссидент, не студент и гастарбайтер, а воротила со своей крикливой женой, скупающей чохом все на Курфюрстендамме и платящей наличными. Сложился устойчивый предрассудок, что русские нувориши кормят нуворишей немецких. Мои берлинские друзья рассказывали об этом без злости, но, кажется, они побаиваются – эти новые русские развращают их сограждан, колеблют устои демократической этики.
Какое чудо и упоение бродить по новым немецким музеям, недавно построенным и отреставрированным; наслаждаться новой свободой расстановки объектов, освещения картин, блеском лишь теперь извлеченных из запасников шедевров; видеть отреставрированный Кафедральный собор напротив ратуши; проснувшуюся к карнавальной жизни восточную часть города! В создание облика новой германской столицы вложено целое национальное состояние.
Можно сокрушаться по поводу того, что архитекторы «немецкой перестройки» не смогли реалистически оценить ее масштабы и стоимость, понизив тем самым темпы экономического роста и уровень благосостояния граждан, значительно уменьшив традиционно высокие расходы в общегуманитарной сфере. Культурных политиков в Германии нынче разносят в пух и прах за каждую промашку, и вообще они по своему уровню далеко не Людвиги Баварские и даже не герцоги Мейнингенские. Построенный в Южной Баварии театр-дворец для постановки «Кольца Нибелунга» разругали за дороговизну, аляповатость и недемократичность.
Многие немецкие интеллектуалы считают позором то, что деятельность Института имени Гете – в недалеком прошлом самой мощной культуртрегерской организации в мире – свелась сегодня, по существу, к одной лишь пропаганде немецкого языка. Однако же не забудем – приоритет был отдан культуре, а не воинственному германскому духу или Молоху. Быть может, будущее оправдает деяния современников Коля и Меркель, как когда-то были оправданы намерения Аденауэра и Эрхарда. Увлечение государства культуртрегерством – причем в эпоху экономического спада! – вообще гораздо более прогрессивный способ управления, чем манера при слове «культура» хвататься за пистолет.
