Гипореализм

Не поднимается рука выбросить старый хлам: авось пригодится.
Фото Бориса Бабанова (НГ-фото)

Каждый день хаос отвоевывает у меня по сантиметру. Еще книжечку подарили, журнальчик, сувенирчик. Счета там и сям разбросаны, по счетам надо платить, но появились такие, где цифр с три короба, а внизу: «итого к оплате – 0-00». Только зря вникала. Раньше я так же, шевеля губами, изучала российские энцефалограммы – опросы, рейтинги, теперь сразу смотрю на «итого»: угасает мозг нации, извилины червивеют, червяков стряхивать надо с себя, как чертиков, цифирь на цифирь, в итоге – ноль. На нем – мой перечеркивающий взгляд (поставила крест), композиция выглядит как мишень, прицел.

Ноль непрост: он присасывается к материальному – любому ненужному, но невыброшенному предмету. К бумажке счета на столе, сдохшему аккумулятору в ящике, сложенному в кладовку мотку старых проводов, рваным джинсам, болтающимся на крючке, надкушенному молью любимому свитеру, хранилищам разнообразных сведений – вдруг пригодятся? Ноль превращает свой осязаемый носитель в объект гипотетического реализма. Сокращенно – гипореализма. Гипо – игра на понижение, так понижение и есть.

Держу в стеклянной коробке пятьсот визитных карточек. Еще в двух визитницах и в любом уголке квартиры встретишь прямоугольничек с говорящей фамилией. Говорящей: «Вдруг пригодится когда-нибудь для финансирования гипотетического проекта?» Не мне, так другому? Или я вступлю в такое г..., что понадобится ассенизатор? А когда надобится – карточка такси, чтоб ехать в аэропорт, ремонт какой-нибудь, – найти в этой куче ничего невозможно. Надобятся простые вещи, а не сочинения гипореализма. Я не буду заниматься малярными работами в принципе и красить засохшей краской, стоящей в кладовке, тем более. Я не буду разводить ее водой, ацетоном, спиртом, но ты не разрешаешь мне выбросить даже это, не только твои рваные свитера: «их можно распустить и связать шарфик».

Распускать и вязать будешь, конечно, не ты, не я, а гипоперсонаж, который появится, потому что ему будет нечем заняться, и у него не будет денег купить шарфик, тем более квартиру, и он будет сидеть голый на лавочке возле нашего подъезда и распускать твой свитер в страшную жару. Голый, поскольку ему не во что одеться, и в страшную жару, поскольку голый. К зиме он свяжет шарфик, длинный-предлинный (из трех свитеров-то!), обмотается им с ног до головы, еще и на хвост останется, и так, весь покрытый шерстью, ускачет в лес, как серый волк. И будет там выть на Луну, пока его не пристрелят охотники. Да, так-то оно происходит в гипореализме.

«А твои старые шарфики? Нельзя ли выбросить вот этот, бывший белый, свалявшийся, двадцатилетней давности?» – «Ни в коем случае. Если разобьет радикулит, им можно будет обмотаться». И палку выбрасывать нельзя, потому что, если в квартиру залетит птеродактиль, нечем будет отбиваться. И досочки нельзя, потому что из них можно будет смастерить полку. Придет вот из леса серенький волчок, укусит за бочок, от этого бочок будет болеть, его придется укутать старым белым шарфиком, тут залетит птеродактиль; поверженный палкой, он станет страшно кричать, от этого случится нервное расстройство, и тогда уже, с радикулитом и расстройством, невозможно будет работать и, чтоб не умереть от скуки, придется мастерить полку. Покрасить ее реанимированной растворителем краской и повесить в туалете. На полку можно будет поставить десяток книг и читать их, сидя в туалете, потому что, судя по предыдущим напастям, в туалете придется сидеть долго. Зато можно будет прочитать книги, необходимые всякому, начинающему новую жизнь. Она начинается не только в юности, но и тогда, когда позади – подвиг оглушения птеродактиля палкой, сдача его в палеонтологический музей, причем музей – бедный, так что никто не упрекнет, что ты нажился на опасной связи времен и продался за тридцать сребреников.

Гипореализм славен не только абсурдом и формальной логикой. Он пронизан ощущением, что жизнь скукоживается, сворачивается в ноль: в ней не останется даже таких простых вещей, как палка и шарфик, деньги станут резаной бумагой, наступит ледниковый период, работы не найдется, поскольку всё вымрет, сам ты будешь больной, нищий и несчастный сидеть на бывшей лавочке перед бывшим подъездом разрушенного ныне дома, и ворох рваных свитеров согреет тебя, а я найду нужную карточку (делать все равно будет нечего, почему б не поискать) и вызову ассенизатора, чтоб он вытащил тебя из г... Сотовая связь, по умолчанию, останется. Но главное в плюшкинской концепции то, что апокалипсис, который поглотит мир, Плюшкина не возьмет, Плюшкин будет жить вечно, и проблему – как выжить в безжизненной вечности – решать надо прямо сейчас.

А вот что было с квартирой, где мы живем, в реальности. Мамин склад шерсти на антресолях – клубки, пасмы – распущенные старые вещи. И сами вещи, не дождавшиеся своего развеществления. Копилка пополнялась лет тридцать. Когда я открыла антресоль – вылетела стая моли, в копилке ее оказалось больше, чем шерсти. Тонна муки под кроватью, подоконниками – жучков в пакетах стало больше, чем муки, и они стали осваивать всю территорию квартиры. Так же поступили червяки и неведомые природе маленькие птеродактили, которые грызли палки и закусывали засохшей краской. Апокалипсис наступал параллельно: для мамы лично и для среды ее обитания. Она умирала долго, но ничего из припасенного ей не понадобилось. Чтоб в квартиру можно было войти, а потом в ней жить – я не искала карточек с телефонами и никого не вызывала: вступила в бой с этими ползающими и летающими стражами хаоса и вестниками апокалипсиса один на один. Я низвергла гипореализм, с которым провела отрочество и юность. Стульев и диванов было такое количество, что продвигаться по квартире можно было только бочком, впритирку. Потому что вдруг к нам придет очень много гостей? Их всех надо будет рассадить. Очень много гостей не пришло даже на поминки: победа над стражами хаоса далась не вдруг. А ты говоришь, почему я хочу все выбросить. Ни в одной энциклопедии, ни в одном словаре нет слова гипореализм – музейные работники ревностно охраняют тайну своего ордена. Тащат в музей все сущее, округа рискует зазиять воронкой по имени ноль, и чувствительные к «большому стилю», гипореализму, граждане хранят то, что успели подобрать, – вечно.