Весна на карте родины

Перезимовали: московское время уже весеннее.
Фото Сергея Приходько (НГ-фото)

Второе марта. На так называемом Дальнем Востоке, где-нибудь в Амурской области, в городке, точнее, в микроскопическом населенном пункте неясного назначения, март – вещь номинальная.

Это даже еще не то время, когда лютую зиму сменяет зима усредненная. Нет. До этого еще далеко. Но свинцовый воздух теперь тоже едва уловимо пахнет чем-то, чем живет и дышит в это время уже полной грудью Центральная Россия, – весной. Если вдохнуть такой воздух посильнее – в ушах резь. Телу – головокружение. Как после долгой болезни – в здоровье. Оно еще шаткое, но уже обретенное, уже не с бредовой, но трезвой, расчищенной картиной мира. Это когда после горьковатых аспиринов с новой остротой ощущаешь вкус когда-то привычной, простой еды.

Погода – влажная уборка. Еще не видно, как вскоре станет хорошо и чисто на свете, но уже можно себе это вообразить.

Еще зябко. Кажется, даже холоднее, чем зимой. Но это уже весна. Определенно весна.

Пейзаж за московским окном уже похож на собственный еще не подсохший черновик, выведенный черной тушью на грязно-белом.

На Дальнем Востоке – не так. Там весны в это время еще нет. Но тот едва уловимый запах или звук новой весенней жизни – он уже есть, он ощутим. И первыми его слышат дети.

Если малыши тяжело болели меньше чем три раза за календарную зиму, да еще и хорошо себя вели, – их в марте выпускают на прогулку. Зимой их не водят даже в сад. Дети дошкольного возраста видят зиму только в окно.

Во дворе канава, колея, пробоина вечной стройки – длинная, узкая, неглубокая, но еще с осени кем-то неосмотрительно наполненная водой.

Все об этом уже забыли. Но только не дворовые мальчишки. Старшие дети, которым гулять почему-то никогда не запрещается. Им можно даже в грязь – на качели, в холод – к канаве!

Малышей собирают. Мама почему-то на работе, а папа – дома. Редкость, везенье. Можно схитрить и отказаться потихоньку от дополнительных колготок или гамаш («гамаши» – страшное зимнее слово) – папа все равно не заметит.

Свете три. Мне – пять. У младшей шуба из кролика, почему-то крашенная в какой-то дикий рыжий цвет. Видимо, под лису. Шуба с проплешинами, прогулочная, хранимая с учетом Светочкиной привычки стремительно улечься в первую же лужу.

Под шубой – все, что было теплого в доме, в том числе и свитер геолога, связанный бабушкой из козы Белянки. Свитер-скафандр, свитер-пытка с высоким, нестерпимо колючим и тугим горлом. Гамаш избежать не удалось. Как и платка под цигейковой шапкой-каской, зачем-то опять же расцвеченной советской легкой промышленностью в более хищного зверя – тигра.

Все, наконец, одеты. На пороге вместо худющих тонконогих девочек – два толстых неповоротливых свертка. Гулять – самостоятельно. Но только со строгим наказом – ни за что к канаве!

Но где, как не у канавы можно еще надышаться весной! Папа будет курить у форточки и все видеть. Ну, пожалуйста, ну на минуточку, ну чуть-чуть поближе. Совсем немножечко. Мы только посмотрим одним глазочком и тут же отойдем гулять туда, где папа разрешил. А?

Эх! Мягкотелость. Старшие всегда идут на поводу у дерзких младших.

А у канавы и впрямь увлекательно. Там большие (от десяти до тринадцати) всемогущие мальчишки, вооружившись против зимы какими-то кольями и баграми, жестоко бьют ими мерзлую жижу. И искусственно, насильно, с азартом и криками организуют на этой самозваной речке незаконный ледоход. Освобожденная вода медленно движется. Льдинки плывут в заданном мальчишками направлении под свист и гиканье. Завораживает. Вот она жизнь, вот оно движение!

Лед тронулся, а с ним вниз по теченью – вмерзшие в канаву когда-то еще осенью щепки, комья, грязь, случайно в запале выроненные только что кем-то из мальчишек палки – орудия борьбы с зимой и┘ рыжий ком с проплешинами. Лиса-тигр-Света.

Как и когда она туда успела юркнуть, кто ее спас, каким образом выловил и как скоро мы обе оказались дома, я почему-то уже совсем не помню. Помню только сестру, уже разобранную по составу. Поддельная лиса в мокрых проплешинах со слюдяными пуговицами-ирисками (в ущербном уже количестве – парочка навсегда на дне канавы) – на двери, валенки – на батарее, кофточки-шапочки-гамаши – развешены на папе. Он растерянно ищет, куда пристроить «вещдоки» нашего общего преступления.

Мама уже вернулась и знает про катастрофу. Нас накажут. Непременно накажут. Лишат прогулок на месяц, как пить дать.

Сестра – мокрый зверек. Ушастая, пегая, притихшая сидит в спальне – в тазу с горчицей или еще чем. В выздоровевшем весеннем доме снова запахло зимней медициной. Кажется, спирт. Свобода и радость отменяются.

Меня ругают отдельно и особо. Как водится – за ротозейство. На Свету как будто и взглянуть боятся. А у нее в уголках хитрых ящеричьих глаз – торжество, победно добытое новое знание.

Еще некоторое время, пока все соседи не удостоверятся, что все действительно обошлось, у нее неприкосновенность ребенка, изведавшего, где границы вседозволенности. Что это такое? Послушным, робким детям этого не понять никогда. Наверное, до старости.

До сих пор думаю: ну чего искала она там, на дне этой мерзлой грязной канавы? Чего ждала увидеть?

Может быть, весну┘