Соловьи-разбойники русского абсурда

Амур, бес и прочие властители художественных душ (К.А. Сомов. Театр. 1907. Обложка для серии книг).
Из альбома «Дягилев и его эпоха»

В России очень много любителей утешаться словом. На все малопривлекательные случаи жизни всегда находились изречения, вроде «Год не неделя, Покров не теперя» или что-нибудь более возвышенное: «Блажен, кто посетил сей мир/ В его минуты роковые┘».

Магическая сила произнесенного слова завораживала и утешала. Начала она слабеть и выветриваться только в изумительные годы русской революции, когда в Москве ставили (и тут же втихомолку по ночам разрушали) памятники Робеспьеру и Марату, а вши были объявлены «врагами пролетариата». Утешаться стало уже нечем, слишком все сдвинулось в сторону абсурда.

Например, Иван Бунин писал об этом времени так: «В сущности, всем нам давно пора повеситься – так мы забиты, замордованы, лишены всех прав и законов, живем в таком подлом рабстве!»

А Тэффи рисовала такие вот скорбные картины в диалогах:

«У кого же ты картошку-то крадешь? – У себя, милая, у себя. На собственном огороде. Ленин-то с пулеметами сторожит – не позволяет. Ну а мы наловчаемся – ночью копаем и до свету в город бежим. Очень страшно. Ну а Ленин тоже, сама понимаешь, от слова не отступится, это ему надо. – Что – надо? – Баба оглядывается и начинает шептать, втягивая в себя воздух со свистом и всхлипом: – Милая! Ему немецкий царь обещал. Изведи ты мне, говорит, весь православный народ, а я тебя за это в золотом гробу похороню┘ Вот он и старается. Всякому лестно. Доведись хушь нам с тобой – разве отказались бы? – Ну еще бы! Только давай!»

Та же Тэффи в фантастическом рассказе, посвященном Троцкому, с упоением описывает, как покорные граждане на морозе ждут своей очереди, чтобы гильотинироваться. А что поделаешь? Надо – значит, надо, проходи и не задерживай остальных:

«Теперь гильотина поставлена как фабричное дело. Работают на ней рабочие, и все ясно и просто... Русский народ так быстро свыкся и сроднился с гильотиной, что даже странно думать, что ее когда-то не было. Относится к ней с добродушием, только ему одному свойственным, и называет «Галотина Ивановна»┘»

Но отнюдь не все современники Ленина хотели вешаться, гильотинироваться и почивать в золотом гробу. Это скорее прежние, буржуазные писатели рассуждали таким отсталым образом. Как известно, время, даже самое непредставимое и дикое, всегда рождает что-нибудь достопримечательное. А достопримечательности эти вырастают на давно унавоженной почве. В данном случае эпоха тоже принесла довольно своеобразные плоды: новоявленных молодых сочинителей, вроде Катаева, Есенина, Мариенгофа и прочих. Они, как сказано, умирать вовсе не собирались, даже напротив.

Валентин Катаев, один из главных провозвестников новых веяний, в открытую заявлял тому же Бунину: «За сто тысяч убью кого угодно. Я хочу хорошо есть, хочу иметь хорошую шляпу, отличные ботинки┘» Бунин, конечно, пугался и тайком записывал, что «цинизм нынешних молодых людей прямо невероятен». Но это не был цинизм.

Это было честное и мощное самораскрытие недюжинной натуры. Можно сказать даже, что ничего особо оригинального в ней не было: закваска была издавна чтимая на Руси – разбойничья, с размахом и песней.

То же и с Анатолием Мариенгофом, кстати, даже написавшим одноименный роман – «Циники». В этом интересном сочинении два пласта: первый – страшная Россия или то, что от нее осталось («Желуди уже считаются предметом роскоши. Из липовых листьев пекут пироги. В Прикамье употребляют в пищу особый сорт глины┘»). Второй и самый интересный пласт – молодой автор и его роковая возлюбленная. Они и есть, собственно, «циники»:

«Ольга разводит плечи: – Странная какая-то революция. – И говорит с грустью: – Я думала, они первым долгом поставят гильотину на Лобном месте┘»

Эта же муза писателя на речи о массовом и классовом терроре («Активных и опасных мы истребим. Неактивных и неопасных, но ценных для буржуазии запрем под замок и за каждую голову наших вождей будем снимать десять их голов. Третью группу употребим на черные работы...») реагирует едва сдерживаемым восторженным сердцебиением.

Лихая барышня, alter ego героя, его душа и вдохновение, как-то походя и невинно предает своего брата большевикам, спит с самыми разнообразными, но одинаково тошнотворными героями и в итоге почему-то стреляется, «как баба». Очевидно, в ней воплощена трагедия незаурядной личности, ее, так сказать, мощный, но нереализованный потенциал. Этакий Соловей-разбойник в женской ипостаси.

Заканчивается все это лаконично и с надрывом, в духе греческой трагедии:

«Ольга скончалась в восемь часов четырнадцать минут. А на земле как будто ничего и не случилось».

Самое любопытное, что здесь Анатолий Мариенгоф как-то даже хватил через край: его честное самораскрытие не заслужило одобрения у коллег – роман «Циники» был осужден на общем собрании писателей как «антиобщественное проявление в области литературы».

Впрочем, собрат Мариенгофа по перу, потенциальный душегуб Валентин Катаев тоже оплошал в глазах общественности: в 1949 году отнюдь не зеленым юнцом, а известным официальным автором он написал крепкий роман «За власть Советов». Тут-то его и настигло обвинение в том, что он неверно показал роль коммунистов в обороне Одессы. Пришлось написанное переделывать, но репутация все равно уже была подмочена. Впрочем, могучая кривая снова вынесла┘

И не прав был Бунин, сетуя на цинизм молодых сочинителей: просто они русские люди, а у русских людей всегда проблемы с душой: ее слишком уж много, и она как-то этак из всех щелей лезет. Обратно не засунешь. Как поется в разбойничьей песне: «Много за душу твою одинокую,/ Много я душ загублю./ Я ль виноват, что тебя, черноокую,/ Больше, чем душу, люблю?»

И впрямь: чем виноват бедный разбойник, что потерял голову от любви? У него душа поет, а какие-то там зарезанные в припадке страсти купцы – дело десятое.

Это прекрасно понимало новое, далеко пошедшее поколение писателей революционных лет. Как писал из Европы Есенин своему любимому другу Мариенгофу: «Правда, на кой черт людям нужна эта душа, которую у нас в России на пуды меряют. Совершенно лишняя штука эта душа... С грустью, с испугом, но я уже начинаю учиться говорить себе: застегни, Есенин, свою душу, это так же неприятно, как расстегнутые брюки...»