Надежда Муравьева
Демонизм поэта – это его способ самоутверждения.
М.Врубель. Портрет В.Брюсова. 1906
Кредо поэта Валерия Брюсова было таким: «Чтобы стать поэтом, надо отказаться от жизни». Это звучало очень демонично, и перепуганные современники комментировали его слова соответственно: «Великая гордыня в этом человеке: пчела, отрекшись от вешнего луга, хочет сделать мед».
Но Брюсову нравилось быть гордецом. В этом смысле он далеко превосходил другого знаменитого «бесовского» поэта – Федора Сологуба. Тот все больше тосковал, давил мертвым молчанием, а Брюсов наоборот – полыхал гневными речами, морочил друзей разной чертовщиной и устраивал спиритические сеансы.
Кроме того, Валерий Брюсов был известен в народе как самый настоящий эротоман. С этим никто поспорить не мог. Если нашумевшие «декадентские» стихи «О, закрой свои бледные ноги!» любители поэзии объясняли религиозным порывом (дескать, это восклицание поэт издает при виде снятого с древа Христа), то вот строки «Повлекут меня с собой к играм рыжие силены; мы натешимся с козой, где лужайку сжали стены» никого уже обмануть не могли.
Но наш поэт и не хотел никого обманывать. Он просто отказывался от жизни достаточно своеобразным способом.
Начать хотя бы с того, что поэт Брюсов, законодатель литературных мод, признанный мэтр символистов, был Василием, попросту говоря, Васей. Но, будучи Василием, про изысканную эротику и про всякого рода кощунства вроде «Хочу, чтоб всюду плавала свободная ладья, и Господа и Дьявола хочу прославить я» говорить было как-то неудобно. Пришлось переделываться в Валерия.
Впрочем, это было законное веяние времени. Ведь и Сологуб на самом деле носил неблагозвучную фамилию Тетерников. А писатель граф Алексей Толстой отродясь никаким графом не был.
Иногда, правда, публика почему-то упрямилась и не желала признавать за Брюсовым право на демонизм. Так, однажды наш поэт с помпой приехал в Петербург на премьеру «Пелеаса и Мелисанды» в собственном переводе. Ставилась пьеса у Комиссаржевской. Брюсов вкусы петербургской публики не учел, а были они куда изысканней московских.
Но Брюсов был знаменитым поэтом, поэтому так легко сдаваться не желал. Да и замечательный художник Врубель к тому времени уже написал его портрет: там он стоит, скрестив руки, голова слегка откинута, глаза прищурены – сплошной Демон, да и только! Вот поэт и встал в позе своего портрета – как полагается, посреди театра, у самой рампы, чтобы все видели. Наделенные юмором современники отзывались об этом так: «Поза напыщенная, неестественная и для театра совсем уж неуместная┘» Театралы справлялись друг у друга с улыбкой: «Что означает этот курносый господин?» – потому что в лицо Брюсова многие не знали. Наш поэт «курносым» быть не привык и очень на Петербург сердился и негодовал.
Вообще же в тесном кругу поклонников и литераторов Брюсов считался богом. Грозным, темным и хитрым, наделенным особыми правами и силой. Приходилось, как говорится, поддерживать реноме – пускать пыль в глаза, навевать колдовские чары. А поскольку будничная жизнь не изобиловала романтическими взлетами и падениями, надо было все время что-то выдумывать. Так, когда нашего поэта приглашали в гости, он никогда не отвечал ни да, ни нет. Надейтесь, мол, авось осчастливлю.
В назначенный час перед трепещущими хозяевами появлялись с таинственным видом приближенные поэта – так называемая «свита». Брюсов же не давал о себе знать. Начинались мучительные гадания хозяев: «будет – не будет», и, когда наконец виновник торжества объявлялся, все уже лежали по углам в полуобмороке. Никто никогда не заговаривал с ним первым. Это считалось неприличным. Уходя из гостей, Брюсов для пущей загадочности мог неожиданно погасить лампу и оставить присутствовавших в темноте. Ему нужно было их впечатлить и обезоружить. Поклонникам все это нравилось.
Некий поэт, ярый почитатель литературного мэтра, так прямо и высказался, выразив общее мнение: «Мне на Господа Бога – тьфу! Был бы только Валерий Яковлевич, ему же слава, честь и поклонение!» Бывший при этом Ходасевич рассказывает, что поклонник плюнул вовсе не понарошку. Конечно, эпоха была непредсказуемой, что и говорить, но, с другой стороны, мало кто из литераторов удостаивался таких лестных слов от почитателей. Некоторые из них даже видели, как Валерий Яковлевич ходит по водам. В общем, публика от Брюсова дурела и впадала в транс.
В любовных же делах бывший Василий тоже любил нагнетать всякие ужасы. Обязательно ему требовалось, чтобы девицы либо стрелялись, либо спивались, либо сходили с ума. Все эти проявления бесхитростных душ считались в кругу символистов чем-то вроде божественной отметины. Если, влюбившись в Валерия Брюсова, барышня не кончала жизнь самоубийством, это был дурной тон.
В крайнем случае, полагалось стрелять из револьвера в самого поэта. Одна из его роковых возлюбленных, Нина Петровская, так и поступила. Правда, револьвер у нее отобрали и никакой неловкости не произошло, но шуму было много. А другая возлюбленная Валерия Яковлевича пошла еще дальше и умерла.
Брюсов к покойным барышням особой симпатии не выражал и декларировал во всеуслышание другое свое кредо: «Мертвый в гробе мирно спи, жизнью пользуйся живущий». Это убеждение слегка расходилось с первым, про отказ поэта от жизни, но что поделаешь: противоречивость – одна из главных черт демонических натур.
