Лем сказал,

Станислав Лем: 'Может быть, мир действительно не имеет края, но мы сами пропасть, а поэтому край создадим'.
Фото Reuters

Он был мыслителем, поэтом, писателем, философом, ученым, но запомнится миру как писатель-фантаст. Равных ему в этой сфере, пожалуй, и не назовешь никого, разве что Рея Брэдбери да братьев Стругацких – их книгами в той же степени, как и его, зачитывались поколения. Но, думается, даже такие гиганты должны склониться перед величием этого человека.

Как-то он написал: «Норберт Винер начал свою автобиографию словами: «Я был чудо-ребенком». Пожалуй, про себя я бы мог сказать: «Я был монстром». Возможно, это и преувеличение, но я, будучи еще совсем маленьким, умудрялся затерроризировать абсолютно всех окружающих. Скажем, я соглашался делать, что мне говорят, исключительно, если мой отец забирался на стул и начинал попеременно открывать и закрывать зонтик, кормить же себя я позволял исключительно под столом».

Он был монстром? Во всем, что он писал, видится главное – вызов, желание противоречить, но то, что у других могло бы превратиться в детское битье пятками по полу, особенно неуместное у взрослых, у него превратилось в мудрость. В этом смысле, в вызове, в неприятии установленных правил, он был истинным детищем двадцатого века, лозунг которого – «Вызов!», провозглашенный в 1905м году Эйнштейном его статьей «К электродинамике движущихся тел», а затем подхваченный как лучшими, так и худшими представителями человеческого сообщества.

Он был настолько грандиозен, что мог позволять себе ошибаться, потому что даже ошибки силой своего интеллекта он мог превращать в глубоко философские категории, а это уже качество не монстра, но Бога. В этом Лема можно сравнить с другим фантастом, имя которого упоминалось выше – с Реем Брэдбери. В одном из своих рассказов Брэдбери написал о том, как путешественник в прошлое случайно раздавил бабочку Юрского периода, и в результате мир пошел по другому пути. Убийца бабочки возвращается в свой двадцатый век и видит, что на выборах победили фашисты.

На самом деле, этого не могло быть принципиально. Мир действительно очень нелинеен, и действительно даже самое микроскопическое вмешательство в ход событий может привести к глобальным последствиям. Или не привести. Скорее всего последствия слабых вмешательств должны затухнуть со временем. Ну а если они не затухнут, то, выйдя с микроскопического уровня на макроскопический, должны изменить мир куда в большей степени, чем изменение результатов каких-то там выборов. И в этом случае убийца бабочки, возвратившись, встретил бы мир, совершенно неузнаваемый, если бы вообще встретил, – другая архитектура, другие законы, другое все, а главное, совершенно другие люди, ни одного знакомого лица. Ошибка очевидная, но мысль, лежащая в ее основе, настолько глубока и верна, что мы уже десятилетиями говорим об «эффекте бабочки».

У Лема ошибка – это «Солярис». Не может возникнуть разумный океан, это просто в принципе невозможно, нет нужды у океана даже в рудиментарном мышлении. И точный в рассуждениях Лем не мог этого не понимать – он просто отмахнулся от такой мелочи, как невозможность, и написал великий роман, который по праву считается вершиной его НФ-творчества.

В восьмидесятых Лем бросает писать фантастику и сосредотачивается на научно-философских сочинениях. Позже он скажет: «Когда-то мне было необходимо отпускать воображение на волю, а теперь уже нет».

Что же за метаморфоза произошла с Лемом в те годы? На самом деле метаморфоза произошла не с паном Станиславом, а с самой фантастикой – из властительницы дум, воспитавшей несколько поколений, она окончательно превратилась в дешевую рыночную поделку.

«Я не выношу science fiction, – скажет Лем, – считаю ее жанром второстепенным, инфантильным и лишенным какой бы то ни было интеллектуальной ценности. Особенно в американском, сугубо коммерческом варианте (за мою критическую статью, озаглавленную «Science fiction: случай почти безнадежный», меня даже лишили почетного членства в Обществе научных фантастов Америки). По мне, даже самый слабый детектив лучше этого галактического пустомельства. Я полагаю, что некоторые фрагменты моей «Кибериады» или «Сказок роботов» ближе к философской притче эпохи Просвещения, чем к научно-фантастической литературе. Этот камень следует раз и навсегда выкинуть из моего огорода, ибо он попал туда по недоразумению».

И это не слова, сказанные в запальчивости, – для того чтобы написать книгу о состоянии научной фантастики в США, Станислав Лем выписал из США два сундука новых научно-фантастических романов и, давясь, прочитал их все, а затем выдал профессиональный анализ.

Как вам это понравится – фантаст, один из величайших, который не любил фантастику и который даже был изгнан из престижного НФ-общества?

Философские трактаты рыночного спроса, как правило, не имеют, но в отношении к произведениям Станислава Лема это правило срабатывает далеко не всегда. Конечно, читателей у его «Дигиталитиса», «Информационных встрясок», «Сферомахии», «Прогрессии зла», «Фантастики и футурологии» и даже вершины этого его творческого пласта – «Суммы технологий» – значительно меньше, чем любителей почитать про приключения пилота Пиркса. Однако и эти произведения разбираются, как горячие пирожки, потому что Лем продолжил в них делать то же самое, что он делал всю свою жизнь, – смотреть, думать, анализировать, делать выводы, иногда поражающие своей очевидностью и парадоксальностью, и все это под лозунгом двадцатого века – «Вызов!».

Он всегда идет вразрез (если нужно идти вразрез) и не всегда оказывается понят. Его «Мегабитовая бомба», сборник эссе об информационной угрозе, нависшей над человечеством, вызвал множество споров. Одни считали, что старик потихонечку глупеет и не понимает элементарных вещей, особенно в том, что касается интернета (Лем не любил и даже побаивался интернета, хотя его компьютер и был подключен к сети), другие, профессиональные «программеры», часто готовы были подписаться под каждым из его слов. Корреспондент «НГ» к цеху «программеров» не относится, но то, что он прочитал в «Мегабитовой бомбе», произвело на него самое сильное впечатление.

Станислав Лем ушел, как ушел и двадцатый век, и теперь нам жить в другом веке. Контуры его весьма туманны, лозунг пока не вывешен, и непонятно чего ждать. Лем сказал: «XXI век будет иным, чем его многочисленные предвидения, украшенные жемчужинами удивительных идей. Возможно, он будет более жестоким по сравнению с нашим кровавым столетием. То, что изначально глобально, плохо подлежит предсказаниям (как распад СССР, триумф биотехнологии или объединение в сеть всей связи мира). Может быть, мир действительно не имеет края, но мы сами пропасть, а поэтому край создадим».