Крылатые мальчики Михаила Кузмина

Один из лучших поэтов Серебряного века, изысканный и печальный.
Н.Э. Радлов. Портрет М.А. Кузмина. 1926

«От оставшихся еще в городе друзей... – с нескрываемым изумлением писал Александр Бенуа, – я узнал, что произошли в наших и близких к нам кругах поистине довольно удивительные перемены. Особенно меня поражало, что те из моих друзей, которые принадлежали к сторонникам «однополой любви», теперь совершенно этого не скрывали и даже о том говорили с оттенком какой-то пропаганды прозелитизма... Появились в их приближении новые молодые люди, и среди них окруживший себя какой-то таинственностью и каким-то ореолом разврата чудачливый поэт Михаил Кузмин┘»

Надо прямо сказать: «чудачлив» Кузмин был не в меру и скрывать это, уж конечно, не собирался. На изысканных собраниях он услаждал слушателей двусмысленными куплетами из серии «Дитя, не тянися весною за розой┘», а вокруг млели великовозрастные дитяти, которых удивительная «византийская» внешность исполнителя прямо-таки завораживала. Но это было уже в самый разгар века, в просторечии именуемого Серебряным. Детство же и отрочество будущего волхвователя прошли отнюдь не столь весело и дивно. Например, как-то раз, не в силах скрыть пылкую привязанность к гимназисту седьмого класса Валентину Зайцеву, юноша Кузмин напился лавровишневых капель. От такого, как известно, умереть не так-то просто, но Миша этого еще не знал: с испугу покаялся матери в своих душегубительных фантазиях, и на время мир в его душе был восстановлен. Но только на время.

Все дело в том, что посторонние отроки начали причинять Кузмину форменные страдания. До «ореола разврата» было еще далеко, до славы одного из первых поэтов России – тоже. Отроки попадались самые что ни на есть очаровательные, но, к сожалению, у них наличествовали родители, не желавшие слушать «пропаганду прозелитизма» и прочую ерунду. Однажды дело чуть до суда не дошло: мальчик Алеша Бехли, дачный сосед Миши, не смог уберечь романтическую переписку с поэтом от ревнивого глаза отца. Как и в случае с лавровишневыми каплями, история, слава богу, ничем не закончилась┘ А могла бы.

Попадались, правда, и милые исключения: князь Жорж, к примеру. Этот родовитый офицер никого под суд отдавать не собирался, любил жизнь во всех ее проявлениях и даже на радостях свозил Мишу в Египет. Из опыта юного Миши впоследствии вырастет прелюбопытное растение: повесть «Крылья», где не менее юный герой Ваня долго борется с соблазном в лице таинственного господина с малоприятной фамилией Штруп и в конце концов сдается «своему предназначению». Судя по всему, тут-то у него и начинают отрастать крылья. Возможно, и в случае с автором этого нашумевшего во время оно произведения было что-то похожее. По крайней мере, начав расти, эти самые крылья уже не могли остановиться.

С их помощью Кузмин оказался в доме законодателя литературных мод Вячеслава Иванова, где друзья и родственники поэта в отличие от ханжеского Александра Бенуа не только не попрекали новоприбывшего «ореолом разврата», но, напротив, всячески поощряли разного рода двусмысленные забавы. И это при том, что некоторые из них (в частности, сам Вячеслав Иванов) вовсе не стремились как-то эдак гомоэротически проводить время. Но что поделаешь – надо, значит, надо.

Это пресловутое время расцвета литературы и прочих изящных кунштюков было не самым сахарным: если уж назвался поэтом и мистиком, полезай в такие измерения, куда даже небезызвестный Макар никогда бы не стал никого гонять. Вот и пришлось организовать «Кружок Гафиза» – симпатичное такое сообщество, куда «влезли» и Вячеслав Иванов (да не один, а с женой), и Бакст, и Константин Сомов, и Сергей Городецкий, и Вальтер Нувель, да еще нежный племянник Кузмина Сергей Ауслендер.

Все эти молодые люди, которых Кузмин трепетно (иногда безответно) обожал, в кружке носившие тайные арабские имена, были, конечно, не из тех, кто пришелся бы по душе суровому Александру Бенуа. Думается, что бытовавшие среди «друзей Гафиза» стихотворные изыски тоже не вызвали бы у пасмурного поборника пристойности ни малейшей радости. Во всяком случае, приглашение некоему «Али» улечься на ложе каким-то особенным, заковыристым способом, как-то там «вверх спиною» он счел бы вопиющим.

Александр Бенуа, наверное, здорово бы разгневался, узнав из дневников Кузмина, как вышеозначенный поэт, его тогдашний возлюбленный по имени Павлик, а также Константин Сомов и еще двое неназванных отроков по дороге из ресторана «поехали все вчетвером на извозчике под капотом и все целовались, будто в палатке Гафиза. Сомов даже сам целовал Павлика, говорил, что им нужно ближе познакомиться и он будет давать ему косметические советы». (Вот хитрюга!)

Из записи не следует, что Кузмин пылко любит своего Павлика, – он даже не ревнует ничуть, но ведь это, пожалуй, хуже всего будет! Все скопом целуются на извозчике (спасибо, хоть невинность извозчика пощадили!), получается какая-то малоприличная куча мала. Безобразие получается, одним словом.

И все же легкомысленные юноши платили Кузмину самой звонкой монетой – дружбой, привязанностью, пылкостью чувств. «┘Сережа страшно мил и дружествен. Это благословение – иметь такого любовника». «Всеволод был сама прелесть. И ночью, ночью как было хорошо. Это пылкая нежность и чистота».

Зачастую, впрочем, юные возлюбленные Кузмина уходили от него в свою судьбу (как Сонечка Голлидей у Цветаевой). В данном случае – мужскую. Они изменяли поэту с дамами. Например, Всеволод Князев влюбился в Ольгу Глебову-Судейкину и даже застрелился от этого. Молодой писатель Иосиф Юркунас, которого Кузмин любил всю жизнь и окрестил Юрочкой Юркуном, увлекся Ольгой Арбениной и даже женился на ней.

Видимо, иногда все же процесс роста крыльев сопровождался у юношей самыми разнообразными чувствами – например, желанием, чтобы они, проклятые, перестали наконец расти.

«Еще одно усилие, и у вас вырастут крылья, я их уже вижу.

– Может быть, только это очень тяжело, когда они растут, – молвил Ваня, усмехаясь».