Бураны и вьюги Александра Блока

За ясностью и холодом его черт таились мятежные порывы.
Константин Сомов. Портрет А.А. Блока. 1907 г.

В январе 1918 года холода и снежные бури приняли явно революционный размах. По свидетельству очевидца, даже в полдень «┘задувает такая метелица, что свету Божьего не видно. Остановилось трамвайное движение, а для расчистки улиц от сугробов введена всеобщая повинность: сами обыватели должны вооружиться лопатами и метлами и бесплатно совершать такую работу┘»

Обыватели на то и обыватели, чтобы видеть в метелях и заносах «всеобщую повинность», а поэты на то и теурги, провидцы и мистики, чтобы в «снежном буране» услышать «музыку Революции». До лопат ли тут, когда «ветер, ветер – на всем Божьем свете!», когда отовсюду слышен вой даже не пушкинских, а каких-то более крупных и менее добродушных бесов и поневоле чувствуешь странный подъем и дьявольское вдохновенье: «Увижу я, как будет погибать/Вселенная, моя отчизна./Я буду одиноко ликовать/Над бытия ужасной тризной».

Бог с ними, с банальными рифмами «тризна» и «отчизна», главное, что «загадка разрешилась» и «слово найдено». В январе 1918 года Александр Блок услышал наконец, о чем «ревет поток Революции», возгласил, что «гул этот всегда – о великом», и написал поэму «Двенадцать» – про снег и про то, как одни бесы ловят других в потемках: «Кто там машет красным флагом?/Приглядись-ка, эка тьма!/Кто там ходит беглым шагом,/Хоронясь за все дома?/Все равно тебя добуду,/Лучше сдайся мне живьем!» и т.д. (А размер-то пушкинский! Вот где вылезло знаменитое: «Сколько их, куда их гонят┘»)

И без Достоевского здесь не обошлось. Очень уж страшная картина рисуется, а где всяческие страхи и пророчества, там, как всегда, Федор Михайлович сидит и ждет своего часа. Вот он и предупреждает в «Бесах», строгий, как древняя сивилла: «В смутное время колебания или перехода всегда и везде появляются разные людишки┘ Во всякое переходное время поднимается эта сволочь┘ уже не только без всякой цели, но даже не имея и признака мысли, а лишь выражая собою из всех сил беспокойство и нетерпение┘» И ведь прямо в точку – как будто об этих самых двенадцати «апостолах» сказано. Мотает их посреди заснеженного Петербурга, как проклятых, и «┘вьюга пылит им в очи/Дни и ночи/Напролет».

В отличие от «униженных и оскорбленных» в ХХ веке все мы были скорее в духе психоанализа – «фрустрированные и обесцененные». Именно такими и почувствовали себя блоковские современники, не понявшие буревого порыва поэта. Поняли они только одно: Блок со своим бесовским шабашем на снежных улицах несчастного города впал в «патологическое кощунство» и пропел хвалу иродам-большевикам. Особенно расстроился по этому поводу Бунин. Надо сказать, что Иван Алексеевич (как-то это уж так получалось у него) часто за деревьями не видел леса: уж очень пылкий был у него темперамент. Вот и в случае с «Двенадцатью» он прорвался: «От этого то заборного, то сусального русского стиля┘ начинает уже тошнить. Какой-то сладкий Исусик, пляшущий (с кровавым флагом, а вместе с тем в белом венчике из роз) впереди этих скотов, грабителей и убийц».

Ничего не понял про «Исусика» Иван Алексеевич. Ведь Исусик-то не сладкий, а страшный, ведьмовской. Недаром он в подпрыгивающем «венчике» (очень уж похоже на покойницкий «венчик», который на лоб умершему кладут), да еще с «кровавым флагом», и «за вьюгой невидим», и «от пули невредим»┘) Истинно бес! Призрак! Поэтому нечего и удивляться, что современники на его место в рифму тут же стали подставлять черт знает что: «Впереди идет матрос┘» Самое интересное, что они не ошиблись и выступили в духе Достоевского. То есть предсказали будущее по всем правилам творческого предвиденья.

Соответственно 10 августа 1921 года некий «свидетель эпохи» записал в дневник: «Упоительно свежий день. Похороны А.А. Блока мы с Эрнстом застали уже продвигающиеся по Офицерской улице. Как раз с Английской набережной в это время вышел отряд матросов с красным знаменем впереди. Я уже подумал, что власти пожелали почтить этим эскортом почета автора «Двенадцати», но матросы пересекли улицу и пошли дальше. И я только подивился тому кредиту, который я все же продолжаю делать советской государственности┘»

Вот это на языке психологии называется «синхронизм»! Даже в голове не укладывается стройность этой мрачной композиции. И все же – «все это было, было, было».

Конечно, друзья и знакомые Блока были отчасти правы, что после «Двенадцати» решили не подавать ему руки. С их точки зрения, он переперчил. Ведь ему многое позволялось, такой уж был у него, как теперь говорят, имидж. Они его ругали за кощунство и патологию, а он подыгрывал им как только можно. Все-таки он не кто-нибудь, а Блок, фигура насквозь демоническая, художник, «получивший право вглядываться в контуры «добра и зла» – ценою утраты части души». Вот эта «утрата души» и была в начале пути поэта подмечена его почитателями. К примеру, восторженный Макс Волошин писал так: «Лицо Александра Блока выделяется своим ясным и холодным спокойствием, как мраморная греческая маска. Академически нарисованное, безукоризненное в пропорциях┘ оно напоминает строгую голову Праксителева Гермеса, в которую вправлены бледные глаза из прозрачного тусклого камня. Мраморным холодом веет от этого лица┘»

А пылкая Кузьмина-Караваева и вообще прямо в это самое мраморное лицо говорит таковы слова: «Если Вы позовете, за Вами пойдут многие. Но было бы страшной ошибкой думать, что Вы вождь. Ничего, ничего у Вас нет такого, что бывает у вождя. Почему же пойдут? Вот и я пойду, куда угодно, до самого конца. Потому что сейчас в Вас будто мы все, и Вы символ всей нашей жизни. Даже всей России символ. Перед гибелью, перед смертью Россия сосредоточила на Вас все свои самые страшные лучи. И Вы за НЕЕ, во имя ЕЕ, как бы образом ЕЕ сгораете. Что мы можем? Что могу я, любя Вас? Потушить – не можем, а если и могли бы, права не имеем. Таково Ваше высокое избрание – гореть! Ничем, ничем помочь Вам нельзя».

Самое во всем этом сумасшедшее и фантастичное, что Блок и не думает спорить. Он соглашается: «Я все это принимаю, потому что знаю об этом давно. Только дайте срок. Так оно все само собою и случится».

Вот и случилось. Так что современникам рекомендуется умерять свою восторженность и романтичность и не внушать поэтам безумных мыслей. Потому что поэтам, как известно, только дай волю, они себя с самим Люцифером сравнят ничтоже сумняшеся. А ведь бесы и прочие темные сущности – пронырливые и хитрые, они везде рыщут и ищут, кого поглотить. Метели – им не помеха.