Ольга Ермакова
Еще совсем недавно здесь жили люди...
Фото Александра Шалгина (НГ-фото)
Я родилась в хрущевке. В год моего рождения она была двухлетней новостройкой – родители приехали туда из Теплого переулка, который теперь называется улицей Тимура Фрунзе. Их дом стоял напротив церкви и мешал расширять Комсомольский проспект.
Родителям предложили на выбор – две комнаты в сталинском доме около Триумфальной арки или двухкомнатную квартиру на окраине. Конечно, они выбрали квартиру.
Новая улица носила имя испанского коммуниста Хулиана Гримау, но бабки нашего двора не знали истории революционного движения и удивлялись, как можно в честь «хулигана» улицы называть.
Мама говорит, что было тяжело жить вшестером в двухкомнатной малогабаритке, с дедом и бабушкой. Но я воспринимала как данность, что наши с сестрой постели днем убирали за дверь, а на старинном буфете громоздилась гора коробок. Для меня, маленькой, тот мир был прекрасен. Не думаю, что я абсолютно заблуждалась. Желтый абажур над круглым столом со слоновьими резными ножками, бабушкина никелированная кровать с шишечками мне и сейчас представляются замечательными вещами. К сожалению, они вскоре были вывезены на дачу как старомодные. Но стол все-таки вернулся из ссылки, когда моя уже взрослая сестра избавлялась от древесностружечного немецкого гарнитура образца семидесятых.
У нас единственных на площадке был телевизор: с огромной увеличительной линзой, со странной прозрачной насадкой, голубой сверху, зеленой внизу – для просмотра фильмов, снятых на природе (мы ее использовали всего-то раз-два, но запомнилось). Посмотреть передачи иногда приходили соседи – тогда в маленькой комнате вообще не оставалось свободного угла.
Что я оценила только сейчас – в квартирах был паркет из массива дерева и почти сразу появился телефон. В современных новостройках кладут линолеум или в лучшем случае паркетную доску, которая скрипит и ходит ходуном. А телефона можно вообще не дождаться.
Пятиэтажка наша была одной из четырех, стоявших квадратом. Внутри было зеленое пространство с качелями и турниками – двор. Дедули играли за столом среди голубых елок в домино, иногда тихо скидывались на поллитру или четвертинку, и так же тайно ее распивали. Бабули теснились на лавках, наряженные по своей практичной бабкиной моде – в серые козьи платки, темные пальто, валенки или ботики «прощай, молодость»... Рядом с ними часто восседала самая старая собака двора, Кнопка, – девятнадцатилетний шпиц в вязаном жилете с голубой пуговицей. Бабули следили не только за детьми, чужими и своими, но и за взрослыми – поэтому знали все и про всех.
Мы носились по этому пространству совсем одни. Только вечером нас загоняли домой. А чего было бояться-то? Самой страшной была история про Мосгаза, дядьку, который ходил по московским квартирам и убивал детей молотком. Но его быстро поймали. Вот только слово «Мосгаз» после этого долго казалось нехорошим.
Зимой мы делали в сугробах пещеры, или катали друг друга на санках, или просто падали в снег – от кого лучше отпечаток получится. Я возвращалась домой с краснющим лицом, торчавшими из-под шапки сосульками волос, задубелыми варежками, которые тяжело раскачивались на резинке. Уход зимы мы, дети, чувствовали острее. Может, оттого, что играли во дворе и к земле были ближе. Запах таяния, свежие почки на кустах (мы их, конечно, пробовали жевать), жуки в спичечной коробке и «секреты», закрытые стекляшкой клады с красивыми фантиками, – это весна.
Самыми первыми моими подругами были кореянки по фамилии Цой и Ан. Обе жили в доме напротив. Цой была очень рассудительной девочкой, я знаю, что она потом поступила в медицинский. Ан была курносая, озорная и маленькая. Помню, как мы с ней пытались опустить поздравительную открытку в почтовый ящик на двери Цой (тогда ящики были на каждой двери). Ан взобралась на меня и почти дотянулась до цели, но незапертая дверь распахнулась и мы ввалились в квартиру... Она стала роковой женщиной в моей дошкольной жизни – шестилетний Андрюшка Кривец, обещавший в будущем жениться на мне, вдруг влюбился в Ан.
Мои дворовые друзья были настоящим интернационалом – украинцы, евреи, полунорвежка, поэтому и кореянки казались нормой. Даже не приходило в голову спросить, как их семьи попали в Москву, почему их бабушки не говорят по-русски.
Мы росли и узнавали мир за пределами двора. Начали путешествовать очень далеко – в 10-й квартал, где двор был с бассейном и счастливые дети того квартала в нем купались. Стали бегать в кинотеатр «Ракета» (его потом переименовали в «Улан-Батор»). За 10 копеек можно было попасть на детский сеанс. А если находились еще 3 копейки, можно было и газировки с сиропом напиться. Вот ведь было время – на улицах стояли автоматы со стаканами. Стаканы, может, и воровали, но не сильно, а об опасностях всякого там биотерроризма никто и не думал.
По другую сторону была большая Профсоюзная улица. За ее дальними домами начинались Новые Черемушки, край бесконечных пятиэтажек, но так далеко мы не забредали. А через дорогу от нашего двора был «генеральский» дом, отделанный благородным камнем. Говорили, что в нем жили со своими семьями генералы, участники войны. Война нам казалась событием очень давнишним, только сейчас я понимаю, как близко мы с ней разошлись во времени. По двору ходил на деревянном протезе, с браво закрученными усами дядя Митя. Да и у папы моего вся нога была изрыта осколками. Но сорокалетние дядя Митя и папа казались мне глубоко пожилыми людьми.
Потом мои дворовые друзья стали исчезать. Их увозили в новые районы, в дома, где были лифты, мусоропроводы и квартиры настолько большие, что можно было иметь свою собственную комнату. Мои родители тоже стали говорить о какой-то Раисе Полковне, которая обещала помочь нам с квартирой. Раиса Полковна оказалась райисполкомом и с квартирой не помогла, но они сами купили кооператив на «Речном вокзале».
Мы уехали, а сестра-студентка осталась с бабушкой и дедушкой. Я ездила к ним, видела, как постепенно зарастал двор и тополя стали выше домов, как исчезали знакомые лица и менялись названия. Район больше не считается окраиной – всего-то 10 минут до «Китай-города». На таком хорошем куске земли и дома должны стоять хорошие. Недавно объявили, что пятиэтажку вместе с другими сломают. Все жильцы, конечно, разволновались, стали подсчитывать будущие метры. Кто-то даже пытался производить невинные манипуляции с прописками и браками-разводами...
Через год или два не станет этой хрущобы, а к 2010 году снесут их все, оставив последнюю в качестве музея. Вроде и жалеть не о чем – не о шестиметровых же кухнях убиваться. Приличнее ностальгировать по квартирам с четырехметровыми потолками, пусть даже и коммунальным, – как в фильме «Покровские ворота». Но в душе щемит – думаю, это воспоминания о детстве, о стране и времени, которые ушли и уже многим кажутся далекими, как нам казалась далекой война.
