Ефим Бершин
Истории нужно много статистов, захваченных иллюзией соучастия.
Фото Артема Чернова (НГ-фото)
В период «развитого социализма» бунт Иова представлялся всего лишь библейским казусом, а социальные роли – вечными и незыблемыми. Но наступили иные времена, неожиданно предложив нам загадку: почему революции, реформы и прочие социальные сдвиги и бунты обязательно нуждаются в театральном обрамлении – декорациях, режиссуре, массовых постановочных действиях?
На эту мысль натолкнул меня прозаик Василий Димов, который выпустил в издательстве «О.Г.И.» книгу «Тбилиссимо», где попытался в художественной форме осмыслить взаимосвязь свободы и театра. Трепетно влюбленный в Грузию Димов, свидетель многих катаклизмов, обрушившихся на эту многострадальную республику в последние полтора десятка лет, делает неожиданное наблюдение: «Возможно, впервые во всеуслышание объявлялось о законном – то ли издавна подаренном природой, то ли вот только-только завоеванном вместе со свободой – праве народа на крик. Крик этот безрассудно вырывался из каждого грузинского горла, подобно отчаянному крику новорожденного. И наконец-то вырвавшись, надолго зависал в недоступном для него до сего дня пространстве. Сегодня он впервые провозглашал начало новой жизни. Сегодня он утверждал. Сегодня он утверждался. Хотя для любого стороннего наблюдателя все происходившее вокруг напоминало скорее всеобщий скорбный плач, нежели всеобщую радость».
Право народа на крик! Покойный доктор Фрейд, для которого в конце жизни самым любимым словом было слово «сублимация», ворочается в могиле. Подмена жизни иллюзией жизни, подмена свободы иллюзией свободы состоялись. «Свобода – это всегда опасный эксперимент, – пишет Димов. – Свобода всегда делает людей такими, какими они никогда еще не были. Но им не дано знать заранее, какими они станут... Уже давным-давно и в теории, и на практике доказано, что понятия «свобода» и «иллюзия» имеют много общего. Причем иногда настолько, что отличить их почти невозможно».
Речь здесь о том, что человек хотя бы раз в жизни должен получить это право – право на крик, чтобы почувствовать свою сопричастность к истории. И не важно, о чем крик, – важно, что он сотрясает воздух, важно, что кругом софиты, прожектора и тысячи глаз. А иллюзия свободы в конечном счете все равно призвана образовать новый театр, с новой сценой, с новой галеркой, с новой оркестровой ямой-пропастью между сценой и зрительным залом. Поэтому всякому событию, для того чтобы оно стало фактом истории, в первую очередь необходимы декорация, режиссура и много статистов, еще не переставших быть зрителями, но уже пораженных иллюзией соучастия.
Отсюда – подчеркнутая театральность французских революций и истерических парадов Третьего рейха. Отсюда – Ленин на броневике, а Ельцин – на танке. Знаменитая певческая революция, живой цепью соединившая три прибалтийские республики, – из того же ряда. Как и (уж простите за такое сравнение) публичные, на глазах телекамер, казни в центре Грозного. Просто у каждого свой театр.
Мейерхольд, своим проницательным взглядом подметивший, очевидно, режиссерские изъяны октябрьского переворота 1917-го, через десять лет переиграл все заново, поставив в городе на Неве грандиозный революционный спектакль со штурмом Зимнего в финале. И в сознании последующих поколений отложилась именно эта мейерхольдовская постановка, эта версия революции. В глазах, в памяти остаются сцены и кадры. Реальная история уходит. Поэтому историю нужно как можно скорее превращать в театр.
Когда в своей книге «Дикое поле» я описывал странные события, происходившие в Кишиневе в 1990 году, то делал это с осуждением. Да и как можно было относиться к факельным шествиям с гробом во главе колонн? Или к тому, что поэтесса Леонида Лари, борясь за свободу, выходила замуж за памятник Стефану Великому? Но я был неправ. Ведь свадьба с памятником была талантливым и грандиозным сюрреалистическим спектаклем, которым восхитился бы и сам Сальвадор Дали. Новые актеры и режиссеры были гораздо талантливее прежних – скучных и занудных.
Неважно, что делать, что говорить. Важно, чтобы не было скучно. Важно изобрести такую театральную смесь, которая вспыхнула бы даже не от спички – от любого звука, как от звука срываются лавины в горах.
Гениальный Сальвадор Дали описывает такой случай. Сразу после окончания Первой мировой войны, в которой, как известно, Россия и Германия были противниками, президент «Студенческого союза» поручил художнику сочинить речь и выступить на митинге. Тот добросовестно подготовил выступление, которое начиналось так: «Кровавая жертва, принесенная на полях сражений, разбудила политическое сознание порабощенных народов!» Но когда Дали вышел на сцену и увидел перед собой застывшую в электрической тишине толпу, то тут же сообразил, что его речь никуда не годится. Знаете, что он ни с того ни с сего заорал? Он заорал: «Слава Германии! Слава России!» И пнул ногой стол! Казалось бы, абсурд... Но в ту же минуту в зале разразилось побоище, а Дали стал героем.
На самом деле политический театр навеян более сюрреалистическими снами, чем сам сюрреализм, и более абсурден, чем пьесы самых талантливых авторов театра абсурда. Потому что, используя наработанные искусством формы и методы, абсолютно чужд глубине, их породившей. Политический театр – это театр схемы. Сталин был хороший, а Ежов – плохой. Ельцин – Белый (и пушистый), а Чубайс – Рыжий, и т.д.
Но если все давно ясно и с борьбой за лучшую жизнь, и с последствиями этой борьбы, отчего же люди так падки на массовые революционные представления, после которых качество их бытия начинает намного уступать качеству их сознания? Ответ – на поверхности.
Миг, в который тот, кто был никем, уступает иллюзии стать, хоть ненадолго, всем, – великий миг. Святой миг. И важно понимать, что ни к свободе, ни к политике он никакого отношения не имеет. Только к анатомии. Понимание этого факта упрощает и понимание того абсурда, который несут с собой рвущиеся на сцену люди. Ведь в это время даже Господь отступает, отдавая людей на откуп их же собственной страсти. Вот это и есть высшая дань анатомии человека.
Естественно, талант – мерило всего. И если чего и не хватает во всех революциях, свободах, реформах, так это таланта. Но у нас нет другого человечества. Зато есть амбиции время от времени выходить на авансцену истории. Выйти хоть разок, оказаться в центре внимания, издать крик, а там – пусть хоть все провалится. Я, например, считаю, что если бы столицу Советского Союза по очереди переносили то в Киев, то в Тбилиси, то в Ригу, то империя существовала бы и дальше. И каждый, к примеру латыш или украинец, мог с гордостью говорить, что он – житель центра великой империи. Но поскольку уже поздно, то надо хотя бы о будущем подумать. Например, разрешить каждому россиянину по очереди полежать в Мавзолее. Или хотя бы постоять на его трибуне, помахивая шляпой проезжающим танковым колоннам.
