Русский интим как русский экстрим

Ни за какими оградами нет нам желанного укрытия.
Фото Фреда Гринберга (НГ-фото)

После кафе в задумчивости шла красавица Лола по слякотным темным улицам Северной столицы в сторону "Европейской", где мне предстояло украдкой и беззаконно проникать в ее номер. А потом заговорила. Знаешь, сказала она, в Америке было бы совершенно невозможно, чтобы люди столько времени сидели за одним столом и не перекинулись хоть словечком. Это могло бы сойти даже не за невоспитанность - за агрессию. Но я, кажется, понимаю, в чем тут дело, добавила она, просто-напросто русским людям не хватает интима┘

Прошло четверть века. Отдельных квартир стало много больше, коммунальных - много меньше. Да что там, сколько куплено частных автомобилей, сколько понастроено гостиниц и дач, коттеджей и особняков (отметим этимологию последнего слова), но интима - как не было, так и нет.

И не убавилось, в свою очередь, бесцеремонности. Прибавилось отчужденности, но это другое. По-прежнему, как нигде в мире, к тебе могут прислониться в транспорте, притулиться в очереди к кассе в супермаркете или толкнуть на улице. Хотя в любом ином месте, кроме России, несанкционированный тактильный контакт трактуется совершенно однозначно: в Европе - как недвусмысленное игривое предложение, в Соединенных Штатах Америки - как грубое сексуальное домогательство, которое вполне может стать хорошим поводом для судебного иска.

Не знаю, быть может, здесь виноват холодный климат и понятное желание согреться у чужого тепла, - так поступают собаки на лежке, - но в Стокгольме тоже не слишком жарко, однако я не замечал, чтобы там так тискались и пихались. Впрочем, там монархия и Гольфстрим...

Ладно, мы не уважаем чужую собственность, чужие убеждения и мнения, нам по фигу чужая честь - все эти категории для русского человека вполне абстрактны. Но мы не уважаем и чужое право на автономность. Даже не души - тела.

Здесь важно, что любая попытка суверенности - опять-таки не ментальной, но даже чисто физической - порождает в окружающих глубокие сомнения и подозрения, а подчас и глухое раздражение, которое легко переходит, при выгодных месте и времени действия, в мордобой. Первое объяснение, которое дает себе отечественный обыватель при виде подобного отдельного индивидуума: это, конечно же, еврей. Потому что только еврей может не разделять этого тотального русского тактильного уюта. А если такое объяснение никак не проходит, то значит - интеллигент, что, впрочем, одно и то же. Потому что только интеллигент может не ценить особого жаркого уюта толпы, а все глядит наособицу.

Не хочется вдаваться в психоаналитику, но и без нее более или менее ясно, что подсознательно такое стремление к притирке носит сексуальный характер. Но не характер голого вожделения (исключая случаи, когда молодые закомплексованные люди прижимаются в троллейбусе к женским задам), а как бы, напротив, своего рода проверки. Теснота есть отличный регулятор нравственности: при тотальном отсутствии интима не очень-то и забалуешь.

Вспомним хотя бы призыв городских властей к пенсионерам и общественникам по части повышения бдительности. Нет никаких сомнений, что пенсионерское рвение будет канализировано в область нравственную. То есть - в сферу интимного. И прежде всего - сексуального.

Сексуальным контролем, конечно, дело не исчерпывается. Суть в том, что по-прежнему в России сфера самостояния человека сужена и сжата: государством - с одной стороны, самими гражданами - с другой. Неизвестно, конечно, с какой стороны давление сильнее, но на глазок - исходящее от самих граждан. Есть места, где интимности и автономности даже на физическом уровне нет по определению: тюрьма, больница, казарма, монастырь. Но, увы, и наша квартира еще не совсем наша крепость, и наша дача - отнюдь не наш замок┘

Я не утверждаю, что от недостатка интимности страдают только в России. Я утверждаю лишь, что русский не-интим - качественнее и неинтимнее чужестранного. Я хочу сказать, что в этом - основа, нерв нашей жизни. Что неуважение к эстетическому даже мнению коллеги и стилю соседа - саморазрушительно для самого неуважающего. Я говорю лишь о том, что всякая особость - и в прежней России, и в нынешней - по-прежнему экстремальна и опасна для ее носителя. И что градус экстремальности на глазах растет, как возвращается на глазах и многое другое. Что племенное, общинное, стайное, азиатское по сути - опять медленно вползает в нашу жизнь. И можно позавидовать счастливцу, который способен согреваться этим коллективным теплом в неотапливаемой квартире. И способен, закутавшись, молить озябшими губами: закатай меня, словно шапку, в рукав жаркой шубы сибирских степей. И молитва будет услышана.