Сергей Земляной Нечаев известен тем, что написал "Катехизис революционера" и убил в Петровском парке по подозрению в предательстве своего соратника - студента Иванова. Феликс Лурье напечатал в "Молодой гвардии" в серии "Жизнь замечательных людей" свое повествование о Сергее Нечаеве. Издательство, безусловно, ощущало некую неловкость, ставя Нечаева в тысячеликий ряд "замечательных людей", но легко отделалось от неприятного чувства ссылкой на подвижки в политической конъюнктуре (это раньше, мол, мы скрепя сердце публиковали в нашей благородной серии биографии "пламенных революционеров", а теперь будет все наоборот) и простеньким софизмом, согласно которому "замечательность (знаменитость) наших героев вовсе не подразумевает их положительности". Как в голосе героини прекрасного романа Фицджеральда "Великий Гэтсби", в голосе молодогвардейцев от книгопечатания звенят деньги.
Нечаев был резко выраженной переходной фигурой в русском революционном движении. В опубликованной только после смерти работе "Нечаевское дело" Вера Засулич, лично знавшая Нечаева, маркировала этот момент перехода, рассказывая об обстоятельствах его появления в Москве, среди студентов Петровской земледельческой академии, после первого побега за границу: "Успенский рекомендовал его под именем Павлова, но сообщил при этом, что он скрывается, что ему грозит опасность. В то время такой человек был необычайным явлением: никто не скрывался; даже предвидя арест, его ожидали на собственной квартире, - нелегальность изобретена еще не была". Нечаев и был одним из изобретателей российской революционной конспиративности. Но его историческое значение к этому отнюдь не сводится. По свежим следам суда над "нечаевцами" в России и разоблачений интриг Нечаева российской эмиграцией очень не глупый Энгельс писал 24 января 1872 года Теодору Куно: "Нечаев же либо русский агент-провокатор, либо, во всяком случае, действовал как таковой". Тут схвачено действительное своеобразие фигуры Нечаева: не будучи революционером крупного формата, он был первым из русских бунтарей против Империи, кто взял на вооружение и широко использовал в самой революционной среде методы и приемы политической провокации. Только не стоит понимать этот сюжет слишком зауженно, как это свойственно Лурье: источником конспиративных и провокаторских вдохновений Нечаева, равно как и его предшественников, послужил отнюдь не только довольно богатый опыт русской тайной полиции.
Лурье, за что ему нужно быть благодарным, опубликовал выдержки из дневника дочери Герцена Натальи Герцен, где содержится запись таких любопытных высказываний Нечаева: "Да, конечно, да, иезуиты были самые умные и ловкие люди, подобного (ордену иезуитов. - С.З.) общества никогда не существовало. Надобно просто взять и все их правила с начала до конца - переменив цель, конечно". Начитанный самообразованец Нечаев был знаком и с Макиавелли, и с Филиппо Буанаротти ("Гракх Бабеф и заговор равных"), и с Огюстом Бланки, и с Жозефом Прудоном, и с "Манифестом Коммунистической партии" Маркса и Энгельса, с "Альянсом" Бакунина, и с опытом подпольных кружков Петрашевского и Ишутина, откуда почерпнул много полезного - для себя, не для других, разумеется. Федор Достоевский в "Бесах" революционера-мошенника и провокатора Петра Верховенского списал с Нечаева.
Книга Феликса Лурье демонстрирует полное отсутствие некоего теоретического видения русской истории или, скажем так, истории Российской империи, место которого заступают расхожие истины либерального здравого смысла. Загадку Сергея Нечаева и его неувядающей актуальности, как бы ее ни толковать, невозможно понять, не поместив его в контекст российской Смуты 1861-1929 гг., составной частью которой были и три русских революции начала ХХ века. Смуты в истории России являются неотъемлемым элементом ее культурогенеза, становления российской цивилизациии, неизбежной для страны формой разрешения возникающих противоречий между модернизаторской имперской властью и традиционалисткими массами за счет мучительного достижения нового модуса их взаимной "притирки". Для Лурье и его единомышленников революционная Смута есть нечто такое, что учиняют злокозненные смутьяны, совращающие и увлекающие своими утопическими лозунгами легковерный народ. Все обстоит как раз наоборот: не смутьяны порождают Смуту, а Смута порождает смутьянов, проводит своего рода "негативную селекцию", отбор годных на эту роль из всех, а не только маргинальных слоев общества. Все благонамеренные моральные инвективы Лурье в адрес "революционных преступников", "самого циничного крыла революционных сил" и их "преступных действий" бьют мимо цели, потому что с моралью, как со штыками, можно делать все, что угодно, на ней только нельзя усидеть.
А главной причиной, по которой Феликс Лурье ударяется в своей биографии Нечаева в столь же безудержное, сколь и бессильное морализаторство, является его либеральный обличительный пафос. Как Маяковский в своей предсмертной записке не к месту жалеет о том, что в свое время не доругался с Ермиловым, так Лурье, похоже, не может себе простить, что не включился в шестидесятническую кампанию против "сталинщины", на которой многие сделали свою идеологическую карьеру. Абсолютной бессмыслицей было бы повторять сегодня обреченную на провал попытку шестидесятников оградить Ленина от подозрений в "слабости" к Нечаеву и Ткачеву. Ни в одном шестидесятническом тексте о "нечаевщине" и ее пороках не найти ссылки на разрешающие все сомнения по этому поводу воспоминания близкого друга Ленина Владимира Бонч-Бруевича 1934 года: "Вслед за Чернышевским Владимир Ильич придавал очень большое значение Ткачеву, которого он предлагал всем и каждому читать, изучать. <┘> До сих пор не изучен нами Нечаев, над листовками которого Владимир Ильич часто задумывался, и когда в то время слова "нечаевщина" и "нечаевцы" даже среди эмиграции были почти бранными словами, когда этот термин хотели навязать тем, кто стремится к пропаганде захвата власти пролетариатом, к вооруженному восстанию и к непременному установлению диктатуры пролетариата, когда Нечаева называли - как будто бы это особо плохо - "русским бланкистом". Дальше идет самое интересное: "Совершенно забывают, - говорил Владимир Ильич, - что Нечаев обладал особым талантом организатора, умением всюду устанавливать особые навыки конспиративной работы, умел свои мысли облачать в такие потрясающие формулировки, которые оставались памятны на всю жизнь". И простой вывод: "Нечаев должен быть весь издан. Необходимо изучить, дознаться, что он писал, где он писал, расшифровать все его псевдонимы, собрать воедино и все напечатать".
Лурье следует шестидесятническому примеру в ином плане: объявляя Ленина преступником и последователем Нечаева, ставя большевизм и революцию под знак тотальной провокации, он смежает свои умные веки, когда смотрит на современность. Вместо того чтобы дожевывать старую идеологическую жвачку, автору стоило бы поглядеть окрест: вся нынешняя жизнь России окрашена в цвета нескончаемых провокаций. Без провокаторских технологий немыслим сегодняшний политпроцесс; без применения провокативных стратегий невозможны электронные и печатные СМИ, шоу-бизнес, так называемое актуальное искусство, постмодернистская словесность. Россия сегодня менее, чем когда-либо в прошлом, застрахована от появления и воцарения очередных Нечаевых, Верховенских, Ставрогиных.
