Довоенный пассажир

ДОВОЕННЫЙ наземный транспорт на фоне нынешнего поражал маломощностью. Катали слабосильные трамвайчики, окрашенные одинаково: до "пояса" ярко-красные, выше - ярко-желтые. Слабосильны они были настолько, что подъем от Трубной площади к Сретенским воротам - ерундовый и короткий - еле брали. Пешеход, торопившийся в том же направлении, вполне мог обогнать трамвай. Даже я, десятилеток, обгонял - но это уж специально. Из спортивного азарта. И странно: до сих пор жива тогдашняя детская жалость к трамваям на подъеме. Потому что очень уж страдальчески стонали их моторы, надрываясь. Словно живые существа.

Автобусики - не менее трогательны. Было их два вида: покатый, мешкообразный, человек на тридцать и крошечная коробочка вполовину меньше. Как помнится, двадцать пять километров в час было стандартной скоростью. И то с натугой.

Троллейбусы - вещь посерьезнее. Они больше, скоростнее. Но на немногих улицах. Только на самых важных. У водителей этих электромашин были дополнительные хлопоты. Как развилка троллейбусных проводов - вылезай и вручную переставляй дуги. Сами не переставлялись.

А теперь о нас, пассажирах. Ездили на тех трамваях, автобусах, троллейбусах тихие-претихие, кроткие-прекроткие, послушные-препослушные люди. Довоенные москвичи. На остановках вставали четко в очередь - затылок в затылок. Как правило, человек пять-шесть (невероятно малолюдной была Москва в сравнении с нынешней). Входили в транспорт исключительно в заднюю дверь, выходили - исключительно через переднюю. Внутри - разговаривали тихо, вполголоса. А чаще молчали. Неудобным считалось на людях быть шумным. Забитость? Суровое время? Нет - патриархальность. Как в деревне - неловко выделяться на людях. Помню, мать внушала мне постоянно: "В общественном транспорте тихо себя веди. А то неприлично". Моим приятелям их мамы то же самое долбили.

Кондукторша была полной хозяйкой на транспорте: пока она всех не обилетит - не едет автобус-трамвай-троллейбус. Именно так! В автобусе и троллейбусе она командовала водителю. В трамвае дергала пеньковую веревку, протянутую под потолком от нее к вагоновожатому, и небольшой медный колокол приятно звенел. Полное право имела кондукторша и остановить на ходу транспортное средство, крикнув водителю. Пользовалась эти правом, если замечала мальца, пристроившегося снаружи на "кишке", "колбасе". Останавливала и направлялась собственноручно снимать мальчишку. Правда, до этого, как правило, не доходило. Мы, ребятня, сразу, как тогда выражались, "рвали когти", то есть убегали.

Совершенно особое дело - поездка на метрополитене. Очень строгим заведением был метрополитен и очень торжественным - на фоне тогдашней прочей жизни. Везде служащие в аккуратной темно-синей форме и малиновых военных фуражках. Было их столько, что я, малец, не понимал - зачем? Родители объясняли: от диверсий. И внушали нам: увидите подозрительного человека - немедленно к дежурному и укажите. Мы с приятелем Вовкой один раз заметили подозрительного (в чем подозрительность - не помню, но тогда определили единодушно). И что б вы думали? Пошли и указали. А дальше? Дежурный подошел к указанному человеку, о чем-то потолковал, вернулся - оказалось, мы ошиблись. Но нам он вот что сказал: "Молодцы, ребята. И дальше так. Доложим о вас товарищу Ежову". Тогда это был человек-легенда, первый, как нам говорили, борец со шпионами и диверсантами; и мы с Вовкой о той похвале рассказывали потом кому ни попадя. Полгода, наверное.

В общем, в метро пассажир не только ездил - еще обучался серьезности государственного дела. До сих пор только не возьму в толк, отчего по вагонам беспрерывно ходили контролеры, проверявшие билеты. В наземном транспорте таковых не было вообще, а тут иногда по два раза за поездку. Все тот же антидиверсионный надзор? А что еще?

А уж полная экзотика тех лет - конечно, поездки лошадиными платформами. Бездна их была - большие, безбортные, на резиновых шинах, под двумя битюгами. Извозчики обязательно в клеенчатых фартуках до пят. Этого транспорта больше, чем механического. Отчего Москва пахла не выхлопом, а сугубо сельскими ароматами - везде виднелись коричневые кучки и желтые лужицы. Так вот, у пешеходов было принято запрыгивать на те платформы и ехать, сидя на краю боком, свесив ноги и положив рядом портфель (многие тогда ходили с портфелями). Последний сюжет - пассажирская жизнь первых военных месяцев. В транспорте стало совершенно тихо. Люди ездили молча. Подавленность? Наверное. Потому что сводки с фронта шли ужасные, народ к такому обороту дел был абсолютно не готов, люди не знали, что говорить. Помню, прошелестел (с неделю, не больше) разговор (вероятно, был запущен), что-де, как только немецкие солдаты разберутся, что напали на страну трудящихся, поднимут восстание против Гитлера, и все кончится. И потом - снова молчание. Ну и опять же патриархальное: когда на дворе беда, даже разговаривать неприлично.

Еще - отношение к военным запомнилось. Они в первые недели были в большой чести. Войдут в транспорт - со всех сторон наперебой: "Садитесь, товарищ военный, вам сил набираться - вам воевать". Женщины, старые люди - все уступали места. Военные, благодаря, когда садились, когда нет. Я, малец, помню, тоже расхрабрился и здоровому мужчине в форме попытался уступить место. Сбиваясь от волнения, толковал насчет "вам сил набираться". Смешно, наверное, вышло, потому что мужчина улыбнулся, надавил мне на плечо и усадил обратно. Еще - вручали мы, ребятня, военным спички и папиросы. Родители снабжали нас малыми суммами, чтобы покупали и делали так. И вот мы влезали в трамваи, троллейбусы, отыскивали военных, отдавали папиросы с чувством исполненного долга. Иногда случалось, военному даже рук не хватало нести.