Топливо души

Поэты живут в придуманном мире, придуманными страстями. Только финалы реальны - и эта реальность страшная. Так было в Золотом и Серебряном веках русской поэзии. Так обстояло дело в советское время. А сейчас? Если сейчас в России существует поэзия и ее творцы, то дело вновь будет обстоять только так.

***

Прав был испанский поэт: "Женщины в любви подобны смерти: они являются незваными и не приходят, когда их зовут..." Героиня нашего рассказа в письмах - Поэт. Живет вне России - после того, как к власти пришли большевики. Годы скитания по европейским столицам, городам и городкам... Летом 1936-го она получает книжку стихотворений "Неблагодарность". Автор - Анатолий Штейгер. Ему двадцать девять. Он отпрыск древнего баронского рода. По натуре - одинокий странник, что-то вроде киплинговской кошки, которая гуляла сама по себе... Происходит взрыв, обозначающий рождение чувства, о котором Данте сказал: "Любовь, любить велящая любимым..."

Марина Цветаева пишет барону 25 писем. В первом: "Хотите ко мне в сыновья?.." (Письма Цветаевой Анатолию Штейгеру сохранились в семье его сестры Аллы Сергеевны Головиной, урожденной Штейгер.) От барона - из всей переписки - осталось только одно письмо...

"Первое (и единственное) разочарование - как Вы могли называть меня по имени-отчеству - как все (нелюбимые и многоуважающие). Ведь мое имя б и л о из каждой моей строчки, и если я, написав мысленно - зовите меня просто М. - этого не написала письменно - то только из нежелания явности (грубости), как часто - не забудьте - буду умалчивать вопиющее. Мне не захотелось своим словом становиться поперек своему имени на Ваших устах, не хотелось становиться между именем и устами... Я з н а л а, что Вы напишите - М." (Здесь и далее сохранены особенности орфографии и пунктуации поэтессы. - Ред.)

Она знала его немного раньше, этот несчастный листок, оторванный от древа Родины и носимый по свету: Париж-Марсель-Ницца-Лондон-Рим-Берн-Берлин-Прага-Брюссель... Все три книжки его были замешаны на прочной тоске по оставленной "милой покинутой Руси", по "бедной далекой Украйне". В сохранившейся рукописи Анатолия Штейгера "Детство" рассказывается об отроческих годах, проведенных в малороссийском имении Николаевка - в кругу родных и близких: родители, сестра, фрейлейн Марта... Романтик, поэт рисует рождественскую сказку своего детства: сентиментальная - в лучших традициях Карамзина - картина уборки урожая с паровиком, молотилкой, поселянами... В этом "полусне детства" он предельно искренен: "Меня наряжали девочкой, и я носил длинные волосы, которые вились и причиняли мне немало мучений при расчесывании".

"И хотите Вы или нет, я Вас уже взяла туда внутрь, куда берут все любимое, не успев рассмотреть, видя уже внутри. Вы - мой захват и улов, как сегодняшний остаток римского виадука с бьющей сквозь него зарею, который окунула внутрь вернее и вечнее, чем река Loing, в которую он в е ч н о глядится...

- Пишу Вам в свой последний свободный день. Завтра - 30-го - укладка, послезавтра - отъезд: пока что в Ванв, а оттуда - возможно - в тот самый замок, где мы нынче были с Вами - в моем сне. У нас с Вами была своя собака, т.е. особая, отдельная от всех, и все дело было в ней. Я была озабочена Вашей светящейся белизной среди других загорелых лиц, Ваше лицо светило как серебро, и по этому сверканию (я и во сне близорука) я Вас узнавала..."

Любовь была для Цветаевой тем топливом, на котором, словно двигатель внутреннего сгорания, работает душа: "Каждая моя строка - любовь..." Но и здесь ее многочисленные романы имеют свою особенность: "Мой любимый вид общения - потусторонний сон: видеть во сне. А второе - переписка. Письмо как некий вид потустороннего общения, менее совершенно, нежели сон, но законы те же..." Так проходит эпистолярный роман с двадцатилетним Александром Бахрахом (в 1923 г.), написавшим рецензию на ее книгу "Ремесло": "Перестала я Вас любить? Нет. В ы не изменились, и не изменилась - я... Перестав быть моей б е д о й, Вы не перестали быть моей з а б о т о й..."

Так проходит роман с Константином Родзевичем: "Я в первый раз люблю счастливого и, может быть, в первый раз ищу счастья, а не потери, хочу взять, а не дать, быть, а не пропасть..." Неминуемая развязка - и строка в письме: "Постояли - разошлись... Как все просто, если бы заранее..." Тут же, в Праге, на ее пути появляется Марк Слоним, печатавший ее стихи в журнале "Воля России". В самый разгар романа с Родзевичем вспыхивает страсть к Борису Пастернаку: "Мне нужен Пастернак - Борис - на несколько невечерних вечеров - и на всю вечность. И жить бы я с ним все равно не сумела - потому что слишком люблю". В 1926 году начинается роман с немецким поэтом Рильке. А когда тот в том же году умирает, Марина Цветаева... увлекается почти мальчиком, поэтом Николаем Гронским. Тот бросает ради нее невесту. Они встречаются в Париже. Позже она напишет: "Он любил меня первую, и я его - последним..." (Кажется, и у восемнадцатилетнего мальчика она была не первой, а уж у нее, тридцатичетырехлетней женщины, - он не был последним...)

...И после возвращения в Советский Союз она продолжает болеть этой б о л е з н ь ю ("эта болезнь неизлечима и зовется: душа"). Зимой 1939 года влюбляется в писательском доме творчества в Голицыно в темноволосого и темноглазого Евгения Тагера. Переписывает ему стихи, обращенные к Гронскому, "Поэму Горы", посвященную Родзевичу. В ответ - его просьба: "Будет лучше, если вы будете меньше обращать на меня внимание!"

Ее увлечения проходили на глазах у всех, она не таила их от мира. Все знали, что сейчас это светловолосый и голубоглазый, рассеянный и близорукий Николай Вильмонт, чья родословная восходила сразу к Мартину Лютеру - по одной линии, и по другой - к митрополиту Филиппу, удушенному Малютой Скуратовым по приказу Ивана Грозного. В его жилах шумел коктейль: кровь французов, поляков, немцев, шотландцев, русских...

Его сменял молодой поэт Арсений Тарковский: однажды она была у него в гостях и после ухода вдруг позвонила ночью и сообщила, что у нее его платок - с меткой "АТ". Она должна немедленно его ему вернуть. "У меня нет никаких помеченных платков, Марина!.. Я приду за ним завтра..." Но она требовала, чтобы он ее ждал, она должна принести ему его платок сейчас же. И - принесла: платок с меткой "АТ"... Арсений Тарковский стал последним всплеском любви Марины Цветаевой. Их односторонний роман протекал в 1940 году, а через год роковая петля обвила ее горло в Елабуге...

Ни одна женщина на Земле не смогла бы так уничтожающе-жестоко сказать о себе (в письме к Пастернаку): "Я им не нравлюсь, у них нюх. Я не нравлюсь п о л у. Пусть в твоих глазах я теряю, мною завораживались, в меня почти не влюблялись. Ни одного выстрела в лоб - оцени!" Ни одна женщина на Земле не могла бы так написать о себе:

Ко мне не ревнуют жены:

Я голос и взгляд.

Когда в советской предвоенной Москве после чтения в кругу своих "Поэмы Конца" красивый спортсмен встал на колено, поцеловал ей руки - каждый палец по отдельности и спросил: "Почему у вас пальцы такие черные?", - она ответила: "Потому что я чищу картошку".

А что же муж - Сергей Эфрон? Он понимает, что Марина - "человек страстей: гораздо в большей мере, чем раньше". В письме к Максимилиану Волошину он анализирует характер своей жены, с безжалостностью препарируя пером, как скальпелем, ее отношение к Константину Родзевичу (да и только ли к нему?):

"Отдаваться с головой своему урагану - для нее стало необходимостью, воздухом ее жизни. Кто является возбудителем этого урагана сейчас - неважно. Почти всегда (теперь же, как и раньше), вернее всегда, все строится на самообмане. Человек выдумывается, и ураган начался. Если ничтожество и ограниченность возбудителя урагана обнаруживается скоро, М. предается ураганному же отчаянию...

Сегодня отчаяние, завтра восторг, любовь, отдавание себя с головой, и через день снова отчаяние...

Громадная печь, для разогревания которой нужны дрова, дрова и дрова... Дрова похуже - скорее сгорают, получше - на растопку.

Нечего и говорить, что я на растопку не гожусь уже давно..."

Остается добавить, что к моменту действия нашего рассказа Сергей Эфрон сам находился в состоянии влюбленности. Сотрудница НКВД Вера Трейл (она же - дочь военного министра Временного правительства Александра Гучкова) вспоминала, что в Париже начальной осенью 1937 года "Сережа приходил почти каждый день. Сказал, что влюблен в барышню 24-25 лет и не знает, что делать. Я сказала: "Я знаю, что делать", но он, вздохнув, ответил: "Нет. Я не могу бросить Марину..."

...Но мы возвращаемся к героям нашего рассказа. Анатолий Штейгер появился в жизни Цветаевой сразу после размолвки ее с Николаем Гронским в Париже... Цветаева оказалась в придуманном насквозь мире с замками, "отдельной собакой" и своим любимым - "со светящейся белизной" лица. Ее ни разу не виденный возлюбленный - сам романтик по складу и крою души, судьбы, глаз - оказался более прочно стоящим на земле. Иначе не могло и быть: он был тяжело болен туберкулезом и избрал приютом Швейцарию...

Прислав ей свою исповедь на шестнадцати страницах, он хотел выплакаться в собственный рукав - перед лицом почитаемого поэта-женщины. Ему же подставили для выплакивания - ладони. К этому он был не готов:

"...Когда я нынче думала о комнате, в которой мы бы с вами жили, и мысленно примеряла - отбрасывала - одну за другой - все знаемые и незнаемые, я вдруг поняла, что такой комнаты - нет, потому что это должна быть не-комната: отрицание ее: обратное ее, а именно: комната сна, растущая и суживающаяся, возникающая и пропадающая по необходимости внутреннего действия, с - когда надо - дверью, когда н е надо - невозможностью ее. Комната сна..."

Она уже разрабатывает планы встречи. Один из вариантов - ее поездка к нему: на взятой сообща машине - в Женеву, там - на поезд в Берн - и оказаться в приемные часы в санатории.

Ее пожирает пламя любви. Печь требует растопки. Один за другим сыплются на возлюбленного знаки внимания: с оказией Цветаева едет в Женеву и отправляет в подарок Анатолию Штейгеру зеленую куртку. В кармане - записка: "Я сама хотела бы быть этой курткой: греть, знать, когда и для чего - нужна..."

Марина Цветаева поглощена своей Любовью. Черчение планов на песке Несбыточной Мечты сопровождается слепотой. Она не видит своего собеседника, не чувствует пульса возлюбленного. В одном из писем рассказывает ему о Рильке, которого мать, ожидая дочку, одевала в девичье платьице (и это написано человеку, которого в детстве самого "наряжали девочкой")! В своей шестнадцатистраничной исповеди он написал ей о своей "половинности", признавшись тем самым в гомосексуальности своего естества. Он был искренен с ней - потому что для него она была Поэт, провидец, гений. Она была искренней с ним...

Назвавшись матерью (помните: "Хотите ко мне в сыновья?"), она не смогла понять своего неполучившегося сына и несостоявшегося возлюбленного. Более того, она видела мир, как и полагается Поэту, так, как она хотела и могла его видеть.

Но была ли она права? Анатолий Штейгер был честен перед нею и перед Богом. От него уцелело только одно - последнее письмо:

"...В первом же моем письме на 16 страницах - постарался Вам сказать о себе все, ничем не приукрашиваясь, чтобы Вы сразу знали, с кем имеете дело, и чтобы Вас избавить от иллюзии и в будущем - от боли... Меня Вы не полюбили, а по-русски "пожалели", за мои болезни, одиночество,- хотя я отбивался все время и уверял Вас, что мои немощи физические - для меня второстепенное, что я жду от Вас помощи не от них, а от совсем другой и почти неизлечимой болезни. Потому что, когда мне нужен врач - я иду к врачу, когда мне нужны деньги - иду к моим швейцарцам, - к Вам же я шел, надеясь получить от Вас то, что ни врачи, ни швейцарцы мне дать не в состоянии..."

Далее начинается цепь финалов: в ноябре 1936 года они встречаются наконец-то в Париже. Потом от нее последовали письма - разные по содержанию и температуре души:

"...Друг, я Вас любила как лирический поэт и как мать. И еще как я: объяснить невозможно. Даю Вам это черным по белому как вещественное доказательство, чтобы Вы в свой смертный час не могли бросить Богу: "Я пришел в твой мир и в нем меня никто не полюбил".

"Милый Анатолий Сергеевич, если Вы ту зеленую куртку, что я Вам летом послала, не носите (у меня впечатление, что она не Вашего цвета) - то передайте ее, пожалуйста, Елене Константиновне (Бальмонт. - А.Б.)... Она мне очень нужна для отъезжающего. Если же носите - продолжайте носить на здоровье..."

Но и эта точка не стала последней. В 1938 году выходит журнал "Современные записки", в котором Марина Цветаева печатает цикл стихотворений "Стихи сироте". Эпиграфом Цветаева взяла строки, которые мог понять только ОН:

Шел по улице малютка,

Посинел и весь дрожал.

Шла дорогой той старушка,

Пожалела сироту...

***

"...Всю жизнь напролет пролюбила не тех... И равных себе по силе я встретила только Рильке и Пастернака. Одного - письменно - за полгода до его смерти, другого - незримо", - МАРИНА ЦВЕТАЕВА.

...Анатолий Штейгер умирает в тридцать семь лет в 1944 году - через три года после самоубийства Марины Цветаевой...