На самом краешке земли

Из Нарьян-Мара - столицы Ненецкого автономного округа - я добирался сюда на Ан-2, потом на вертолете Ми-8, а теперь предстояло еще проехать и в санях, притороченных к гусеничному трактору. Молодой житель Анатолий Лагейский не спеша докурил папиросу, посмотрел, как я устроился в санях, и вместе со своим напарником полез в кабину трактора.

Перед отправлением в путь от метеорологов я узнал, что сегодня на побережье Карского моря - минус 42, ветер 13 метров в секунду. А в Москве цветет сирень и люди - в рубашках с короткими рукавами.

Очень скоро стали стынуть ноги в липтах. Добротная тундровая обувь - не для пассажиров, а для работающих, постоянно находящихся в движении. Это я понял уже через пятнадцать минут пути. И далее весь день до глубокой ночи, пока мы ехали, приходилось чередовать бег за санями с сидением в них: пятнадцать минут бега - пятнадцать покоя, пятнадцать бега - пятнадцать покоя, и так до бесконечности.

Некоторое время помаячившее над тундрой солнце кануло за горизонт, и вновь воцарилась над белым безмолвием полярная ночь, полная хрупких и холодных звезд, высоко мерцающих в небе.

Лагейский уже несколько раз останавливал трактор, спрашивал, не замерз ли гость, приглашал в кабину. Но, сказав еще вначале, что хочу посмотреть зимнюю тундру вблизи и проехать так, как ездят по ней веками охотники и оленеводы, я уже не мог согласиться перекочевать в теплую кабину трактора, хотя хотелось этого ужасно. И вновь рык трактора и дрожащий свет фар, пронзающий черное пространство.

Кажется, впервые я пожалел, что ношу бороду и усы, которые вначале обрастали снежной заиндевелой коркой, а потом превратились в сплошной тяжелый кусок льда, в котором только дыхание поддерживало небольшое "окошко". Теперь и усы, и борода, и края сюма (капюшона малицы) крепко были спаяны ледяным панцирем, и для того чтобы посмотреть в сторону, приходилось поворачиваться всем туловищем.

Облитая лунным светом тундра простиралась во все стороны до самого горизонта и угрюмо молчала. Лежит она, огромная, полная снега, ледяных звезд, поверий и легенд, но молчит, ничего не говорит. И все же постоянно чувствуешь, что вот она, рядом, будто следит за тобой, смотрит, выжидает.

Редко мелькнет капкан-столбик, поставленный охотником на полярную сову, и опять в течение двух-трех часов ничего: ни куста, ни волчьего следа, ни призрачной тени росомахи вдали. Странное дело: вокруг однообразная, ровная снежная тундра, а Лагейский ведет трактор так, будто по улицам города едет: то резко вправо возьмет, то что-то объедет, то налево завернет. Тундра - его родина, здесь каждый неприметный бугорок, веточка - для него надежный ориентир по дороге домой, в родную Усть-Кару.

Впереди пахнуло дымком, послышался брех собак. Вот и первая наша остановка, которая казалась такой близкой и до которой при всех ее осязаемых запахах и слышимых собачьих перебрехах пришлось еще ехать минут тридцать.

Открыв кабину, Ноготысый, заслонясь рукой от встречной легкой пыли, всматриваясь вперед и что-то выглядывая, крикнул в кабину Лагейскому:

- Рощу не подави! Роща!

Я выпрыгнул из саней, присел на корточки. Тонкие, с карандашик толщиной карликовые березки, будто повилика, перевив друг друга, тянулись вверх по пригорку к одиноко мерцающему окнами дому, за которым рисовались на фоне неба темные силуэты еще трех-четырех крепко срубленных сараев.

Хозяин фактории ненец Алексей Николаевич Тайбарей вместе со своей женой Парасковьей Филипповной вышел встречать гостей. Поздоровавшись с Лагейским и Ноготысыем по-коми и перекинувшись несколькими фразами, Тайбарей ввел нас в дом. Хозяйка помогла снять гостям малицы, выбила их палкой и, сложив вчетверо, оставила на морозе в сенцах. В горнице ровным светом горела керосиновая лампа, рядом с нею появились дымящиеся от мороза ледяные куски северного омуля, сушки, хлеб, огненный, круто заваренный чай, на блюдечке горчица с крупной серой солью. Пока мы макали в горчицу тонко наструганные ломтики сырой рыбы, запивая их чаем, хозяин с хозяйкой молча покуривали, дожидаясь беседы. Немного помедлив, вынимаю из сумки бутылку водки. Вынимаю не без опаски: уж больно быстро ненцы пьянеют, а тогда уже не поговорить с ними...

Алексей Николаевич родился и вырос в Большеземельской тундре, у него одиннадцать братьев, все они охотники, рыбаки, оленеводы. Алексей Николаевич - один из самых прославленных охотников Карского побережья. Он еще ни разу не добывал за сезон планового количества шкурок белого заполярного песца - добывал всегда больше. За сезон каждый промысловик должен поймать 25 зверьков (это план еще с советских времен), Алексей Николаевич сдает их ежегодно 125, а в иные сезоны - и того более, его рекорд - 215 шкурок. Сейчас он заведует факторией. Здесь, среди безлюдной тундры, он живет с женой и своим сыном тринадцати лет. Со всего побережья за сто - сто двадцать километров едут к нему охотники сдать свою пушную добычу и заодно запастись чаем, сахаром, маслом, табаком, сушками, солью... Но только не спиртом, только не вином.

Пока я отогревался и сумерничал с Алексеем Николаевичем, его сын уже принял с тракторных саней доставленные нами припасы. Нам надо было ехать дальше.

- Жаль, однако, мало-мало поговорили, - с сожалением сказал Тайбарей, поднимаясь с лавки. - Мало про Алитета поговорили (хорошая книга!), мало новостей услышал, мало чаю попили...

Я вздыхаю, лезу в сумку и дарю охотнику последнюю дорожную бутылку водки. Он оживляется и щедро скидывает рогожку, прикрывавшую с десяток еще не освежеванных зайцев.

- Возьмите в подарок самого большого ушкана. Только сегодня с Андрейкой добыли. На "Буране" днем стаю ушканов догнали, однако много было, штук двести, немножко взяли с Андрейкой.

- На снегоходе догнали стаю в двести голов? - усомнился было я.

Старый охотник улыбнулся:

- Бывает и больше, видел, мигрируют и по пятьсот - по семьсот ушканчиков. Это не Подмосковье, там сто охотников за одним зайчиком бегают, а у нас на каждую малопульку по тысяче ушканов приходится. Так-то. Привет Терентьеву от меня однако.

Трактор дернулся и, мерно рокоча, покатил дальше. А на пригорке стоял и еще долго махал нам рукой Алексей Николаевич. Пока мы сидели у хозяина фактории, в небе повисло и пошло гулять гигантскими голубыми волнами северное сияние. Эти колоссальные портьеры, сотканные из светящегося зеленоватого тумана, колыхались на высоте в сотню километров, наполняя тундру, все окружающее пространство неясной, тревожной радостью.

Трактор сполз на замерзшую гладь широкой реки и, дробя ледяное стекло траками гусениц, уверенно побежал вперед. К привычному уже рокоту мотора прибавились уже другие, непонятные шумы.

Прямо по шестьдесят четвертому меридиану наш трактор за несколько часов, будто шарик ртути по столбику термометра, докатился до следующей отметки нашего пути - одинокой избушки друга Тайбарея, охотника-коми Андрея Семеновича Терентьева. Опять на столе появилось нехитрое угощение: рыба-строганина, чай, сушки, горчица. Участник Великой Отечественной войны, бывший снайпер Терентьев далеко не молод, в годах и его брат Степан Семенович, в годах его жена Федосья Ефимовна - больше в этой охотничьей избушке никто не жил, а потому меня все более и более удивляло обилие детских игрушек, которые лежали по полкам, под кроватью, на стульях, на столе...

Андрей Семенович, поймав мой недоуменный взгляд, невозмутимо ответил: вот, мол, решили со старухой малыша завести на старости лет, ну, разумеется, и игрушками впрок запаслись. И вся честная компания, что-то зная, хорошо рассмеялась.

Человек разносторонний, интересующийся всем, хороший собеседник, Андрей Семенович еще долго вел с нами разговор о том, что надо беречь тундру. А чтобы восстановить ягельную поляну, случайно потревоженную вездеходом, требуется ни много ни мало - десять лет, поэтому геологоразведчикам, и нашим, и американским, необходимо беречь тундровые реки и озера, богатые нельмой, пелядью да сигом, что зверье боится запаха бензина и солярки. Сам Андрей Семенович, в общем-то, на пенсии, но это еще ничего не значит. Лиши его привычных дел, которые были у него всю жизнь, которые стали смыслом его существования, и старику станет не в радость ни пенсия, ни теплая беззаботная жизнь в Усть-Каре, лежащей отсюда в двадцати пяти верстах.

- Так что пока бьется сердце, - заключил он, добро улыбаясь, - надо жить и делать свое любимое дело, как делали его твой отец и твой дед. В тундре на пенсию не выходят. Не мне вам говорить про биоритм, про ритм жизни - наверное, читали об этом, вот и я не хочу нарушать размеренности моей жизни покоем. Мне до покоя, - он опять хитро улыбнулся, - лет пятьдесят еще аккурат, а может, и все сто. Да и модницы в нашей стране, я слыхал, еще не все шубы из северного песца имеют. Вот как всех одену, тогда и об отдыхе можно подумать.

От Терентьева мы выезжали уже за полночь. Выйдя из его избушки и глотнув первые иголки вконец одуревшего мороза, я с удовольствием втиснулся в теплую кабину трактора, и уже до самой Усть-Кары не надо было отдирать от бровей и усов ледяную корку. Вместо инея теперь усталость и тепло смежали веки и слепляли ресницы. И только Анатолий Лагейский, всматриваясь вперед, был по-прежнему бодр и свеж, и по-прежнему он объезжал какие-то одному ему видимые препятствия, сворачивал то влево, то вправо.

В Усть-Кару мы въехали в два ночи. В небольшой избе местной библиотеки в крохотной комнатке для приезжих я затопил печь и под гудение в трубе провалился в черноту, полную мириад колючих звезд, северного сияния, легенд и сказок.

Утром меня разбудила женщина, следящая за чистотой и порядком в библиотеке. На вопрос, не надо ли мне чего, я сказал, что хочу умыться, вот не знаю только, где здесь вода. Женщина молча взяла сетку и топор и собралась уходить. Она плохо говорила по-русски, и я подумал, что пожилая ненка просто не поняла меня. Но все прояснилось, когда она через некоторое время вернулась с сеткой, полной голубоватых кусков льда. Озеро с пресной водой промерзает зимой напрочь, и для своих нужд устькарцы ходят в это время по воду с мешками и сетками.

Растопив лед в ведерке и наскоро умывшись, я поспешил на улицу. Толкнув плечом тяжелую дверь, шагнул за порог. Над тундрой от крепкого мороза стоял густой, как в бане, пар. Сквозь него светилось тугое розовое солнце, совсем такое, как его рисуют на японских миниатюрах. Прямо за порогом до самого горизонта простиралось море, скованное мощным льдом. Там, вдали, уже скользили собачьи упряжки, чернели крошечные фигуры рыбаков, тянувших из прорубей сети, полные наваги и северной камбалы, грузили рыбу на нарты, и собаки, пластаясь по горизонту, тянули груженые сани к берегу. Здесь, перед черными от морских ветров и северных дождей избами поморов, лежала укрытая плотным, слежавшимся снегом та самая полоска земли, о которой мой друг, ненецкий поэт Алексей Пичков, некогда сказал:

У моря окраина милой России

Последним лежит на песке километром.

Ради того, чтобы постоять у оконечности нашего материка, на самой "окраине милой России", я и ехал сюда. Усть-Кара - одно из самых стародавних поселений Карского побережья. Здесь когда-то жило воинственное племя ненцев, по преданиям, не единожды совершавших набег на столицу Печорского края - Пустозерск - и не единожды сжигавших и грабивших его. Здесь в 1736 и 1738 годах дважды зимовали экипажи военных ботов под командованием С.Г. Малыгина и А.И. Скуратова, предпринявших первые плавания с научно-исследовательской целью к северным берегам. Усть-Кара еще знаменита и тем, что она здесь, на Севере, словно шпингалет, застегивает две створки материков - Европы и Азии.

Сегодня в Усть-Каре в зимнюю пору проживает около трехсот человек, еще столько же в это время кочуют вместе с оленями, совершают путешествия по зимним пастбищам, которые простираются далеко за Воркуту, за Урал. В деревне есть своя небольшая мехопошивочная мастерская, где местные мастерицы шьют малицы, ладные тобоки и пимы, украшенные традиционным ненецким орнаментом, в котором понимающий человек увидит и оленьи рога, и волны моря, и след охотничьих лыж, и уши зайца-ушкана, и крылья чайки...

Рано утром, еще до того как над домами Усть-Кары встанут пушистые вертикальные дымы, затопят печь в местной маленькой пекарне, поэтому первый дым здесь всегда пахнет хлебом. Оленье мясо, свежая рыба, являющиеся первыми продуктами питания жителей тундры, у устькарцев всегда под рукой. Коротким заполярным летом запасаются местные жители впрок и чудо-ягодой морошкой, столь богатой витаминами, что в прежние времена ненцы говаривали: "Если новорожденный дожил до морошки, значит, будет жить".

Сегодня дети оленеводов и охотников, которые учатся и живут в устькарской школе-интернате, ежедневно видят на своем столе не только традиционную тундровую снедь. Зимой самолеты из Нарьян-Мара регулярно, если не мешает погода, доставляют жителям самого отдаленного населенного пункта Ненецкого автономного округа сливочное масло, молоко, творог, яйца, апельсины, фруктовые соки в обмен на парную навагу и северную камбалу, оленину... Я не случайно оговорился: "если не мешает погода". Усть-Кару летчики нередко называют "мешком непогод". Часто случалось так, что прилетающие сюда люди вынуждены были из-за нелетной погоды гостить в Каре два, а то и три месяца кряду. Мне в этом плане повезло, я пробыл на побережье Карского моря немногим меньше месяца, выбравшись отсюда самолетом, выполнявшим санитарный рейс.

Здесь в прибрежной тундре можно собирать осенью бруснику, голубель, кислицу да морошку, щавель да дикий лук-белогор. Чем богата тундра, всем она щедро делится с человеком, но тщетны усилия тех, кто отважится посадить в скудную прибрежную землю картошку или неприхотливый редис - урожая не будет. Даже в самое жаркое лето на горизонте по Карскому морю плавают серо-голубые льдины прошлогоднего припая. Только мхи да неприхотливые травы смогут противостоять холодным ветрам и частым здесь даже в июле снегопадам.