Гений и богиня

ПОСТМОДЕРНИЗМ подустал, как караул Учредительного собрания. Подустал, так и не создав или хотя бы не сконструировав чего-нибудь мало-мальски путного.

Меж тем вот вам подлинный шедевр постмодернизма. Правда, постмодернизма невольного. Я имею в виду книгу воспоминаний Конкордии Терентьевны Ландау-Дробанцевой (1908-1984), жены великого физика Льва Ландау (Кора Ландау-Дробанцева. "Как мы жили". Воспоминания. "Захаров-Аст", Москва, 1999). В качестве легкой постмодернистской затравки отмечу, что подлинная история, в этих мемуарах описанная, предугадана в давнем романе Олдоса Хаксли "Гений и богиня" (про великого физика и его красавицу-жену), заканчивающемся - как, по сути дела, и жизнь Льва Ландау - автокатастрофой. У Хаксли, правда, гибнут жена и сын, тогда как сам физик, оставшись невредимым, стремительно женится в очередной раз. Лев Ландау получил в автокатастрофе множественные "травмы, не совместимые с жизнью", хотя и прожил затем еще несколько лет, а его жена и сын оказались раздавлены только (только!) метафорически и метафизически.

У книги воспоминаний странная судьба. Кора Ландау "начала писать свои воспоминания после смерти мужа в 1968 году и работала над ними более десяти лет... Получилось три солидных тома. Переплетенные, дополненные фотодокументами, они в виде самиздата какое-то время циркулировали в среде ученых-физиков, но вскоре почти все экземпляры были уничтожены академиками и их женами, которые ханжески возмущались этим откровенным текстом, шокирующими подробностями личной жизни великих умов СССР и нелицеприятными оценками "неприкасаемых". (Из издательской аннотации.) И если бы дело сводилось только к "шокирующим подробностям" и "нелицеприятным оценкам"... скажем, к такой: великий Петр Капица носит в научной среде прозвище Кентавр. А почему, собственно, Кентавр? Получеловек-полускотина - доверительно поясняет вспоминательница. Если бы все ограничивалось рассказами о том, кто с кем спал (как всегда, все со всеми) или даже кто у кого что украл - с естественной для вдовы Ландау (да и для каждой вдовы) уверенностью в том, что все крадут все именно у ее мужа!.. Но нет: Кора Ландау составляет - в юридических терминах - обвинительное заключение и (что тоже понятно) выдает его за истину в последней инстанции. Перед нами, сказал бы Милорад Павич, женская версия, которой хочется противопоставить мужскую (или другую женскую), но таковые отсутствуют - и домыслить их, добиваясь если не правды, то хотя бы мало-мальски взвешенной оценки, приходится читателю - благо, текст предоставляет для этого широкие возможности. Таким образом, воспоминания Коры Ландау становятся интерактивными!

В пояснение этой мысли, несколько забегая вперед, приведу один-единственный - шокирующий и анекдотический - пример. После автокатастрофы прикованный к больничной койке Ландау объявляет о внезапно вспыхнувшем желании вступить в КПСС. Для его коллег, распространяющих слухи о невменяемости великого физика, данное желание - лишнее доказательство его посттравматического безумия. Для воспоминательницы - совершенно естественный порыв человека, смолоду принявшего идеалы марксизма и сохранившего веру в них вопреки обрушившимся на него и на его близких репрессиям и вопреки несомненной личной ненависти к Сталину. Читатель вправе как поверить мемуаристке, так и встать на точку зрения "клеветников" и "завистников".

Жизнь Коры Ландау раскрывается в воспоминаниях как беззаветное служение гениальному мужу. Беззаветное, многоаспектное и весьма небанальное, причем за скобки естественного сомнения можно вывести лишь саму по себе очевидную гениальность Льва Ландау. Все остальное подлежит интерактивному уточнению или, самое меньшее, осмыслению. Я не склонен привлекать читательское внимание к проблемам "телесного низа", но в данном случае без этого не обойтись. Версия Коры выглядит так: молодая красотка-разведенка, она в родном Харькове познакомилась с уже всемирно знаменитым двадцатисемилетним ученым, который принялся за ней бурно и красиво ухаживать. Однако Лев Ландау оказался девственником; более того - понадобилось определенное хирургическое вмешательство, чтобы физическая близость с женщиной стала для него возможной. Вместе с тем физик-теоретик предстал перед невестой (жениться на которой, как, впрочем, и вообще жениться, он поначалу никак не собирался) одновременно и теоретиком свободной любви. Он предложил Коре своего рода договор, раз и навсегда исключающий проявления ревности как нечто заведомо пошлое. Смеясь, она приняла эти сугубо теоретические, как ей казалось, условия. Но прошло пятнадцать лет - и Ландау сорвался с цепи. Начались бесчисленные - длительные и мимолетные - романы, ничуть не скрываемые от красавицы-жены. Напротив, Ландау "осваивал" (по собственному выражению) дам под семейным кровом, заставляя жену готовить и сервировать любовный ужин. Похождения Ландау стали общемосковской легендой, что, в частности, отразилось в стихах раннего Вознесенского ("Коперник, погибший в Ландау галантном"). Вместе с тем Ландау был далек и от банальной мужской асимметрии - он предоставил жене столь же полную свободу, более того, он настаивал на том, чтобы она этой свободой пользовалась, чего ей самой совершенно не хотелось. И дальше, по версии Коры, она, уступая настойчивым просьбам мужа, разыграла (!) - не имевший места фактически - страстный роман с одним из записных московских донжуанов, который, будучи сам ученым и стремясь стать академиком, пошел на эти двусмысленные отношения в надежде на помощь со стороны Льва Ландау.

История эта важна вот почему. К моменту автокатастрофы у Льва Ландау шел долгий роман с некоей радиожурналисткой, которую коллеги-физики были склонны считать его фактической женой, тогда как Кора, по их мнению, была всецело поглощена амурами со своими гипотетическими любовниками. Физики с радиожурналисткой и оттеснили поначалу Кору от больничного одра Ландау, который по всем признакам должен был стать для него и одром смертным. Частично придя в себя, Ландау узнал и признал жену, тогда как радиожурналистке объявил полный "отлуп", сказав, что он ее в жизни не видел. И тщетно она - прямо в больничной палате, на глазах у посторонних - выпростала некогда столь восхищавшую академика грудь - Ландау не признал и грудь. "Он окончательно спятил", - решили физики. "Он разобрался в собственных чувствах, он совершенно нормален", - подумала Кора.

"Беда Ландау в том, что у его постели сцепились две бабы - Кора и Женька", - припечатал академик Капица, пресловутый Кентавр. "Женька" - это академик Евгений Лифшиц (1915-1985) - друг юности, ученик и пожизненный соавтор Льва Ландау, а по версии Коры - бездарный ученый-прилипала, завистник, вор не только в научном, но и в бытовом смысле: оказывается, именно он стащил из квартиры Ландау все подарки, преподнесенные тому на пятидесятилетие. Счеты с академиком Лифшицем Кора свела не только в мемуарах: однажды, уже в довольно преклонном возрасте, она подстерегла его у подъезда и жестоко избила тростью. Сразу же после автокатастрофы жена (а по версии физиков, оставленная жена) и соавтор сцепились насмерть: кто, где, как и от чего (и не в последнюю очередь на чьи деньги) должен лечить академика Ландау. То есть финансовую сторону, разумеется, обеспечило государство, а вот приплата сиделкам, другие побочные расходы... По ее версии, ее самое (а значит, и ее мужа) постоянно обкрадывают; по подлежащей реконструкции версии физиков, должно быть, оставленная жена-психопатка (психопатию Коры фиксирует и симпатизирующий ей, а также симпатичный ей самой врач, фрагменты воспоминаний которого включены в мемуары Коры Ландау) жмется и скаредничает, стремясь успеть урвать все, что можно урвать. Столь же амбивалентны и напрямую не связанные с финансами перипетии: врачи хотят выписать Ландау из больницы, Кора категорически отказывается принять его... Для физиков и медиков это проявление беспредельного эгоизма; для нее самой, напротив - высшая забота о больном муже, которого нельзя выписывать зимой, но только весной. Врачи все же навязывают Коре свое решение - по ее версии, тем самым убивают Ландау: на зимней прогулке он обмораживает палец ноги, ткани которого еще не восстановились; это приводит к первому тромбу, а умирает Ландау (несколько лет спустя) именно от тромба. Через несколько часов после удачно проведенной операции, которая, казалось бы, сулила ему избавление от невыносимых болей и, значит, возвращение к полноценной научной деятельности.

Медицинская линия, напрямую связанная с научной, занимает в воспоминаниях огромное место и при всей утомительности и неаппетитности деталей читается на одном дыхании. Неспециалисту (да и специалисту вот так, вприглядку) судить о происшедшем, разумеется, трудно. По версии Коры, врачи, пользуясь потворством физиков, не столько лечили Ландау, сколько тешили собственное самолюбие, объявляя себя его лечащими врачами и отчаянно борясь друг с дружкой за право таковыми считаться. С самого начала они избрали ошибочный курс лечения и - подавив медицинским авторитетом и кулуарными (они же номенклатурные) кознями мнение подлинных специалистов - залечили великого физика и в конце концов опосредованно убили его. К чему, разумеется, приложил руку и заклятый друг Лифшиц. Как отдельный, но весьма характерный штрих: еще прикованный к одру академик ухитрился соблазнить и обрюхатить сиделку - или, по версии Коры, сама сиделка соблазнила его в часы ночного беспамятства. С большим трудом ее уговорили сделать аборт.

Постмодернистская двойственность присуща и главной проблеме посттравматического Ландау. Его преследуют невыносимые боли явно органического происхождения (спайки в кишечнике), поэтому он не может работать, поэтому бессилен совершать новые открытия - такова версия Коры и самого Льва Ландау. Мозг же его в чудовищной автокатастрофе никак не пострадал.

Мозг Ландау пострадал пагубным и непоправимым образом, полагают физики, академик потерял ближнюю память, а следовательно, бессилен что-либо сделать в науке. Боли в животе - чисто фантомные, поддакивают физикам медики, - на самом деле поврежден не кишечник, а мозг. И вместо специалиста по кишечным болезням к нему присылают профессора-психолога; Ландау, выслушав пару-тройку идиотских вопросов, в гневе прогоняет его, - а для коллег это лишнее доказательство его невменяемости.

В объективно постмодернистское повествование вкрадывается одна чисто модернистская, чисто кафкианская и беспредельно жуткая деталь, хотя значение ее вполне постмодернистично. В первые дни, недели, месяцы после катастрофы Ландау требуется аппарат "искусственное легкое". Сперва требуется, а потом остается в палате на всякий случай. Но аппарат "искусственное легкое" один на всю Москву. И вот из ночи в ночь в отдельную палату, в которой лежит академик, привозят (из других корпусов, да и из других больниц) тяжелобольных, которым также требуется этот аппарат; они мучаются - а иногда и умирают - на глазах уже пришедшего в чувство Ландау; он требует убрать аппарат из палаты, а в ответ к нему очередной раз приводят психолога...

Как ученого - как действующего ученого - его, напоминаю, уже никто, кроме жены, не рассматривает всерьез. (Сам Ландау слово "ученый", правда, не любил. "Ученым бывает осел, - говорил он. - Или человек, если его перед этим долго учить. А я научный работник".) И здесь всплывает еще один постмодернистский нюанс: оказывается, традиционное профессорское чудачество воспринимается окружающими как очевидное безумие. "Дважды два пять" (условный пример), - сообщает Ландау очередному посетителю. "Он не в своем уме", - написано на лице у того. "Да нет же, он всегда так считал", - в отчаянии восклицает Кора. Но одно дело, когда парадоксами сыплет теоретический разработчик водородной бомбы, а другое - когда это говорит никому не нужный больной, каждые три минуты на заплетающихся ногах удаляющийся в уборную. Об академике Сахарове и Кора, и, по ее версии, сам Ландау отзываются достаточно снисходительно - но ведь и на его "демократическое безумие" проливает новый свет сравнение со Львом Ландау после автокатастрофы: безумие воспринимается (или терпится) как высшая мудрость, лишь пока его носитель остро необходим государству или людям, государство (на худой конец, общественное мнение) репрезентирующим...

"Дау был солнечный человек, - пишет в авторском послесловии к мемуарам Кора. - Уже десять лет я пишу и пишу о своей счастливой и драматической судьбе. Чтобы распутать сложнейший клубок моей жизни, пришлось залезть в непристойные мелочи быта, в интимные стороны человеческой жизни, сугубо скрытые от посторонних глаз, иногда таящие так много прелести, но и мерзости тоже".

А написала она на самом деле постмодернистский роман. Может быть, единственный постмодернистский роман, достойный такого жанрового определения. А означает это наряду с прочим и то, что постмодернисту стоит зарыться в жизнь со всеми ее прелестями и мерзостями, а вовсе не в прелести и мерзости как таковые, самое жизнь только имитирующие или пародирующие.