Место русской мечты

Панорама Чкаловска. 1950-е годы.

Полякам русские подражали в XVII веке, в XVIII - немцам, в XIX - французам, в XX - американцам. Подражание полякам было обусловлено географией - в XVII веке именно поляки были единственным "культурным" народом, с которым граничила Россия и которому возможно было подражать. Это подражание выразилось в одежде, в богословии и в стихотворстве. Одежду мы недаром поставили на первое место: ведь она была куда ближе большинству, нежели схоластика и силлабика.

Подражание немцам было серьезнее. Немцев избрали за порядок и умение служить. (Был, разумеется, краткий голландский период, но он вливается в немецкий.) По немецкому образцу также шили платье (даром что все иноземцы для русского - "немцы", без разбора взаимных различий), также сочиняли стихи (Ломоносов положил в основу русского стихосложения принципы именно немецкого стихотворства), но главное - устроили империю, табель о рангах, бюрократическую машину. Разумеется, последняя была и в допетровской России, но, без сомнения, после Петра она стала работать куда как энергичнее. Именно немцы стали лучшим смазочным маслом и лучшими шестеренками этого механизма. Пресловутый "немецкий вопрос" в России состоял в том, что немцы умели добротно служить. Не творить, не гениальничать - это было и осталось уделом русских, - но деловито, монотонно, каждодневно передвигать поршни бюрократической машины. Достоинства немцев понимали русские цари и русские помещики. Первые знали, что от немцев нельзя ждать революции (вот ведь и чудак Кюхельбекер, русский поэт и русофил, был не вполне немец, да и Пестель был яростным русофилом, желавшим обрусить все народы бескрайней империи), вторые - что немец не сжалится над мужиком и выдерет из него оброк.

Французы привили флирт, остроты, любовь к винам. Но французы изрядно подпортили свою репутацию сначала в 1789 году революцией, а затем нашествием в 1812-м. Этим галлам сколько подражали, столько внутренне их и презирали. Впрочем, как всех "немцев" вообще. Наиболее оригинально мыслящие натуры (скажем, наши славянофилы) подражали не французам, а англичанам, которые нравились старинной крепостью нравов, умением вести хозяйство и блюсти традиции, а также занятиями спортом.

Но промышленный, а затем и революционный, XX век принес новые моды и новое подражание. Американцам начали подражать уже в начале века, но в полную силу это подражание развилось только после революции. Подражание американцам было то скрытым, исполненным ревности и нелюбви к оригиналу, то заносчивым в стремлении превзойти оригинал, то, наконец, провинциально-безрассудным, наподобие того, как несчастная горбатая мещанка из какого-нибудь местечка некогда пыталась выговаривать правильно французские носовые. Американцам подражали и в технике, и в раскраске жизни. В музыке, в идеях, в кино, в плакатах, в символах (вспомним Орлову с американской фигурой, американскими, простите, ножками и американской улыбкой). Одним из подражаний была идея технического первенства и личного героизма. Русская мечта стала подобна знаменитой американской - человек из низов (у нас это называлось "из народа") мог выбиться в люди, стать всеобщим любимцем: таким стал в народном сознании и в пропаганде Валерий Чкалов.

Один из героев сталинского пантеона, он должен был покорить не только Северный полюс, но еще Америку и родную Россию. Он, как вся сталинская идея, должен был оторвать Россию от патриархальной земли и запустить ее в непривычный полет динамичного прогресса. Россия, впрочем, осталась патриархальной. И именно поэтому осталась Россией.

Но насколько были известны сталинские герои и фасад сталинской империи, настолько была утаена подлинная Россия.

Чкалов (кстати, этимология этой фамилии до сих пор не выяснена) родился в старинном селе Василево на берегу Волги. Это село, не затронутое никакими подражаниями до самого XX века, и есть самая коренная Россия. Эти места связаны со старообрядцами, вековыми непокорцами Романовым, в характере которых странным образом сочетались необыкновенная предприимчивость и мечтательность, - именно старообрядцы дали самых энергичных промышленников и самых холодных капиталодержателей, но именно старообрядцы создали романтическое сказание о граде Китеже, спрятанном в озере Светлояр, что расположено как раз неподалеку от этих мест.

То, что не удалось Романовым, вполне удалось революционной власти. Как замечали далеко не возвышенные марксистские историки, "была подорвана экономическая база старообрядцев", в большинстве своем занимавшихся кустарным ремеслом и промыслом. Еще до 50-х годов нашего века сохранялись близ бывшего Василева (уже названного по имени героического соотечественника Чкаловском) кустарные "частные" заводики, производящие казеиновый клей (в виде высушенных плит) и соленые грибы, которые потом в бочках сплавляли вниз по Волге. Сельское хозяйство здесь всегда было развито плохо. Старообрядцы жили в лесистых местах, часто преследовались правительством, сидеть на земле покойно было нельзя. К тому же людям, лишенным возможности врасти в землю, необходимы были деньги - с деньгами они могли легко сняться с привычного места, переехать и устроиться на другом, могли начать все заново. Но крестьянское хозяйство в России никогда не приносило большой прибыли (все рассказы о процветающей в сельском хозяйстве России, мягко говоря, страдают односторонностью). Другое дело - ремесло, мелкая промышленность. Устроить упомянутый "завод" по производству клея было легко. Возводился сарай, похожий на деревянную клетку, поскольку оставлялся просвет между бревнами. В таком сарае была естественная вентиляция - ветер, ходящий в "дырявые" стены, сушил клей, крыша не давала ему намокнуть. Грибные "заводы" не требовали и этих ухищрений: простое помещение, где можно солить или сушить грибы, которыми окружные леса всегда были полны. Однако пресловутый "прогресс" сделал свое дело: сначала истребили заводики, потом леса и все, что в них. Не только зверь стал редок и рыба в некогда рыбной Волге, но стали редки грибы, исчезли благородные виды и появились во множестве несъедобные - например, любящий влагу сатанинский гриб. Это произошло вследствие изменения климата - первого итога от разлития Горьковского моря. Вот уж блюдите не экологию, а этимологию!

Индустриализация также тяжело ударила по этим местам. Крестьян вырвали из привычного обихода своего хозяйства, вырвали от земли на заводы. Старое Василево постепенно превратилось в промышленный город. Однако патриархальные черты сохранялись еще долго, многие сохраняются до сих пор. Промышленный упадок способствует восстановлению патриархальности: оживают ремесла, появляются редкие до того лошади, увеличивается подсобное хозяйство. Разумеется, абсурдно современным горожанам превращаться в крестьян, но это единственная возможность выжить.

Город этот как бы поделен надвое. Старая привычная часть с пожарной каланчой, давно обветшавшей и интересной лишь "хвостушам" (малоприятным насекомым, которые здесь во множестве обитают) и мальчишкам, не боящимся проникать внутрь и карабкаться с риском для жизни по шатающимся сгнившим железным скобам-ступеням; пыльными, некогда вымощенными булыжником улицами; общественными банями (ныне и это, прямо скажем, невеликое достижение народного процветания закрыто ввиду знаменитой "разрухи", наставшей по всей стране и о которой не скажешь точнее и язвительнее известного булгаковского персонажа); колодезями с холодной пугающей дьявольской глубиной, которая так действует на детское воображение, а также избами, резными наличниками, русскими петушками, угольными кучами, дровяниками, яблоневыми садами, свободной от посетителей библиотекой в избе, обрывистым волжским берегом, изрытым норами береговушек, искрошенным и искрашенным многоцветием глины, взирающим на давно похороненные под разлитой плотинным морем водой владения старой деревни. Новая часть - с гигантскими постройками, "муравейниками", заводами, фабриками, с последним детищем коммунистического прогресса - огромным черным Чкаловым при въезде в город и розовым асфальтом вокруг, а также невообразимо огромным "домом культуры" позади.

В старом Василеве всегда по улицам ходят курицы и петухи, поросята при первой возможности с визгом мчатся на свободу, на полянах - козы, коровы, бараны, перед большими деревянными домами постройки 40-50-х годов сушится белье и под треугольными деревянными колпаками пищат цыплята.

В новом Чкаловске стоит ангар с легендарным самолетом покорителя полюса, победителя американо-русской мечты, а рядом семейный дом, ставший со временем экспонатом антипропаганды. Как и многие подобные "памятники" он убедительно свидетельствовал о лжи официальной послереволюционной историографии, твердившей о мрачной нищете одних и баснословном богатстве других. Да, была и нищета (иные ведь теперь склонны полагать, что ее вовсе не было). Да, было и баснословное богатство (и владельцы его вовсе не всегда отличались пуританско-филантропическим нравом). Но была - и прежде всего - естественная жизнь, здоровая жизнь, перемена которой означала не зарю счастья, освобождения, процветания, достатка, а годы и годы нищеты, бесправия, надругательства, грабежа, утеснения.

Смотришь на избу Чкаловых, которая давно стала не частью Музея Чкалова (о нем в этой избе не вспоминают), а памятником вещественной культуры. Человек действительно склонен видеть прошлое "золотым веком". И здесь человек современной цивилизации массовых вещей и стандартов останавливается то и дело перед вещами прошлого, каждая из которых ярко индивидуальна, хотя обыденна и типична. Это и прялка, и люлька, и утварь, и сани. Впрочем, и главная часть музея стала музеем не чкаловского подвига (он уже не просто давно не удивляет, но и не понимается так), а опять-таки музеем технической истории, музеем недавних, но старых вещей. Вещей, укорененных в мире рубежа XIX-XX вв. Самолет хорош именно тем, что он допотопен. И роскошное здание сталинского зодчества напротив "дома культуры", наполовину пустующее, есть памятник эпохи, памятник мечте. А также памятник архитектуре как она есть, ведь именно после того наступает период безархитектурья.

Русская революция - это прежде всего болезнь. Это ясно понимаешь в русской провинции в наши дни. История роковым образом повторилась: все живое, здоровое оказалось пущено под нож, жизнь примялась, в ней осталось прозябание и выживание, в ней осталось лишь ожидание жизни. Теперь пустынна Волга, по которой несколько лет назад тянулся нескончаемый караван барж, теплоходов, прыгающих на волнах стремительных "ракет", местная пристань запустела. Деревянная типовая резная плавучая лодочная станция стандарта 30-50-х гг., за которую иной ценитель из той же Америки выложил бы немалую сумму и которая является таким же памятником вещественной культуры, как знаменитые русские деревянные магазинные счеты (к сожалению, почти исчезнувшие в Москве), - гниет. Русская жизнь никогда не знала или почти не знала культурного (то есть сознательного, наподобие знаменитого английского) консерватизма. Русская революция почти полностью сожгла всю прежнюю русскую жизнь. Но вековечная русская отсталость, которую тщились победить и Петр, и Ленин, и десятки иных протагонистов русской истории, оказалась спасительной для русской культуры. То, что в уже упомянутой Англии - плод труда, охраны, воспитания, "консервации" и т.д. и т.п., - в вольной безалаберной дикой азиатской России растет само собой, как чертополох. Больше того, если бы мы, русские, вздумали всерьез заняться "консерватизмом", вздумали бы обстричь этот "чертополох", он непременно засох бы. Нам не удаются музеи. И совершенно справедливо, потому что музеи - это пыльные кладбища культуры. Нам не нужны музеи, потому что вся Россия - огромная древность и естественная связь с самым дальним прошлым. Опять если сравнить с Англией: там декорационная изукрашенная монархия, здесь "демократия", а на самом деле добротная монархия, какой не было уже в XIX веке. Монарх и династия, разумеется, не те. Но это, если отнестись философски, сколь досадные, столь, впрочем, и незначительные мелочи.

В силу естественного русского консерватизма по-новому звучит давний призыв Гоголя - "проездиться по России". В России еще много старых, не растоптанных цивилизацией мест. Одно из них - бывшее Василево.

Разумеется, крошащаяся по краям, как льдина в том самом подчкаловском океане, наша империя сбивает теснее своих обитателей. Не знавшее экзотики Василево принимает (кажется, вовсе без большой охоты), как и вся Россия, беженцев и переселенцев. Город приобрел некоторую этническую пестроту: прибыли кавказцы, нашли чем поживиться цыгане.

Фабрики растасканы, заводы стоят, денег нет, и русское терпение, видимое из Москвы нелепым, самоубийственным, здесь видится единственно разумным. Если вся русская жизнь решается в Москве, то всей России, тем более России небольших городов и деревень, приходится только терпеть. Потому здесь сильны антимосковские настроения. Как Москва ждет пробужденья провинции, так провинция честит Москву.

И опять, и опять добрым словом вспоминаешь русскую отсталость, так крепко стоящую в городе сталинского прыжка. Не будь ее, город вымер давно бы, как тут же вымрет благословенная Америка, если в ней начнется нечто, подобное нашей "разрухе". В чем же дело? Всего лишь - в натуральном хозяйстве. Если бы "чкаловцы", как и все русские, уверились, что мы индустриальная страна, что у нас городских обитателей давно много более половины, последние итоги реформ были бы гораздо раньше. Но русские недоверчивы и никогда не уверялись в переменах жизни. Вождь наврет - огород не выдаст. Потому жива Россия, жива картошка, и реформы можно с радостью продолжать...