Однокурсники

НА ПРОТЯЖЕНИИ многих десятилетий я общался с моим товарищем по институтской скамье: работал рядом с ним на заводе в Горловке и под его началом на заводе в Кемерове. Зовут его Александр Яковлевич Рябенко, и это выдающийся заводской инженер, крупный организатор производства, наконец, незаурядный человек. До сегодняшнего дня из нашей группы азотчиков первого выпуска Днепропетровского химико-технологического института дожили, видимо, лишь мы с ним.

На днях Александру Яковлевичу исполнилось девяносто.

Не претендуя на жизнеописание, хотел бы рассказать о некоторых эпизодах, свидетелем которых довелось быть.

В 1928-м я поступил в Днепропетровский горный институт, от которого потом отпочковались металлургический и наш химико-технологический институты. Среди первокурсников было немало тех, кому за 25, бывших рабфаковцев, людей с житейским и производственным опытом. Молодых - меньше половины, а восемнадцатилетних, как мы с Рябенко, лишь несколько человек. Забегая вперед, замечу, что из нас, тринадцати выпускников-азотчиков, трое достигли довольно высоких государственных постов. И.А. Березовский был в годы войны зам. наркома химической промышленности, а затем много лет руководил крупным нефтехимическим комплексом. Ю.П. Гейд возглавлял Киевский НИИ хлорной промышленности (филиал ВНИИ). И, конечно, А.Я. Рябенко.

Двоих из нас - И.Буряка и В.Мевиуса после недолгой работы в Горловке репрессировали, и они бесследно пропали.

Но вернемся к первому курсу. Среди профессуры были видные ученые, будущие академики и членкоры - химики Л.В. Писаржевский и А.И. Бродский, металлург П.Г. Рубин и другие.

Однако при всем уважении к ним в моей памяти остались не академики, даже не профессора. Александр Яковлевич Скидельский ("Процессы и аппараты" на 3-4-м курсах) - низкорослый, тщедушный, всегда в черном халате, испачканном мелом. В руке - длиннейшая логарифмическая линейка, которой он ухитрялся жестикулировать. Он относился к нам как к равным, делился опытом. Когда руководил производственной практикой, выезжал с нами на заводы, помогал войти в мир производства. Впоследствии, в середине 30-х годов, видимо, его доверчивость и словоохотливость привели к тому, что он был репрессирован и сгинул без следа.

Наиболее памятным и уважаемым из наставников, бесспорно, был преподаватель, читавший на нашем факультете курс высшей математики, Сергей Бэконович Шарбе. Этот, как говорили, обрусевший француз, вынужденный в Первую мировую войну покинуть кафедру где-то в Прибалтике, был истинным педагогом. На лекциях и семинарах он доходчиво, пользуясь остроумными сравнениями и примерами, старался заинтересовать разношерстную аудиторию, приучить нас к математическим методам, необходимым при углубленном изучении физики, физической химии, теоретической механики.

Будучи учтивым интеллигентом и воспитывая нас, он не церемонился с любителями шпаргалок. Случайно оказавшись в этой роли, я безмерно огорчил его.

Как-то после одного из промежуточных зачетов Шарбе объявил оценки. "Неуд", поставленный хорошо учившемуся Рябенко, показался тому настолько неожиданным и несправедливым, что он, обычно сдержанный и вежливый, вспылив, спросил: "Сергей Бэконович, чего же вы Ф-ну зачли?" Я дословно запомнил мгновенный ответ Шарбе: "Ф-н лучше не сдаст". Этот более чем семидесятилетней давности эпизод свидетельствует как о прямоте моего товарища, не испугавшегося конфликта ни с уважаемым экзаменатором, ни со своим однокурсником, так и о том, каким педагогом был Шарбе (да, сегодня я не зачел, но ведь ты способен на большее, подтянись-ка).

Тогда, на исходе 20-х годов, начиналась очередная реформа высшей школы. Не берусь обобщать, но в нашем институте, и, полагаю, не только в нем, она проводилась далеко не лучшим образом. Вспоминаются непродуманные и чрезмерно частые новшества, изменения методики преподавания, разные вариации бригадного (лабораторно-бригадного) метода учебы. Доходило до курьезов. Одно время при сдаче зачетов "неуд", поставленный хоть одному из студентов, распространялся на его товарищей по бригаде, и их обязывали пересдавать экзамен вместе с неудачником. Так, наша бригада (Буряк, Рябенко и я) пострадала на зачете по грузоподъемным машинам.

Зато удачно, во всяком случае на нашем факультете, была организована производственная практика. Особо запомнилась практика 1931 г. в тогда еще строящемся Дзержинске, на Чернореченском химзаводе, где было единственное в стране производство синтетического аммиака. Одну из шести колонн синтеза - по тем временам сложная техника - обслуживали только студенты: аппаратчик и его помощник. Затем аппаратчик переходил стажироваться в другой цех, помощник занимал его место и обучал нового студента.

Свою производственную практику я по-доброму вспоминал и в 60-е годы, когда студентов-технарей посылали практиковаться чуть ли не с первого курса, и занимало это непомерно много времени (непрерывное чередование кратковременных теоретических занятий и практики), и в последующее время, когда практику начинали лишь на последних курсах, причем не на рабочих местах, а "вприглядку", по-экскурсионному.

На практике я был вместе с Рябенко и убедился, насколько ловчее и увереннее моего он постигает тонкости обращения с аппаратурой высокого давления, орудует массивными вентилями и регулирует режим колонны синтеза. Думаю, что эта практика помогла ему, когда на пороге 1932-го мы, фактически окончив учебу, были направлены в Горловку на строительство азотно-тукового завода, и ему, назначенному на монтаж аммиачного цеха, пришлось начинать с разборки только что поступившего и выгруженного на стройплощадке импортного оборудования.

Рано проявившийся инженерный талант и трудолюбие выделяли его среди других молодых специалистов. Хотя он не был тогда ни членом партии, ни комсомольцем, а это обязательно учитывали, после пуска завода в апреле 1933-го он, проработав на всех участках цеха, в 27 лет становится главным инженером Горловского азотно-тукового. Посетивший завод Серго Орджоникидзе, которому Рябенко был представлен, обратил на него особое внимание и наградил машиной. Я не был свидетелем этого для тех лет незаурядного события. В 1934-м, заболев, я покинул Горловку. Но в дальнейшем, работая на строительстве Кемеровского азотно-тукового, возвращаясь домой из отпуска, старался хоть на день заехать в Горловку. Дело в том, что там мы с Александром Яковлевичем работали на разных участках и не располагали свободным временем, особенно он, осваивающий одну за другой стадии сложного производственного процесса. К тому же на нем лежали и семейные заботы - он рано, еще на III курсе, женился, и у него уже были дети. Видимо, возможность общения с коллегой - институтским товарищем и интересным собеседником - толкали меня на заезды в Горловку. Иногда Рябенко "угощал" автомобильными поездками по окрестностям, при этом делился своими наблюдениями, мыслями. К примеру, как тогда он сам начал оценивать свою работу. Не тем, что достигнуто, на сколько перевыполнено, сколько сэкономлено, как было тогда принято. Нет, не успехами, а наоборот - ошибками, случаями технической близорукости или косности.

Когда он был в командировке в Москве, его включили в состав делегации, посетившей вернувшегося из Англии и организующего свой институт П.Л. Капицу. На вопрос Рябенко, чем руководствуется ученый при подборе сотрудников, Капица отделался шуткой - "цветом глаз", не предполагая, что лет через 6-7 он в двух письмах Сталину уважительно упомянет фамилию Рябенко, того безвестного экскурсанта, заинтересовавшегося методом подбора молодых научных кадров. В книге "Письма о науке", где собрано 155 писем Капицы ученым (Э.Резерфорду, Н.Бору, С.Вавилову и др.) и государственным деятелям, в числе других опубликовано его письмо Сталину от 19 мая 1946 г., в котором мы читаем: "по редким газам надо привлечь Фастовского, Ишкина, по азоту - Рябенко". Придавая особо важное значение проблеме, Капица в тот же день отправляет Сталину второе письмо с пометкой "лично". "Я увидел, что один в поле не воин, что для решения этой задачи нужно привлечь и объединить лучших ученых, обучить мастеров, растить молодежь... я знаю только двух крупных специалистов, о которых я жалел, что обстоятельства не позволили им работать с нами, - это Рябенко и Фастовский".

Впрочем, Рябенко и раньше приметили в Москве, в частности, в Гипроазоте, куда его настойчиво приглашали. Нарком, к которому обращался этот институт, в принципе согласился на его перевод после того, как в Горловке уверенно освоят мощность по крепкой азотной кислоте. Явно назревала военная угроза, и надо было обеспечивать кислотой производство боеприпасов. Александру Яковлевичу не удалось освободиться от административных обязанностей и целиком сосредоточиться на технике, в которую он наверняка внес бы свой неповторимый вклад.

В июле 1941-го, когда я заехал на несколько часов в Горловку, Рябенко рассказал, что никогда еще за все годы завод не работал так сосредоточенно и производительно. Когда фронт приблизился и близлежащий Днепродзержинск предстояло оставить, Рябенко выехал туда, рассчитывая получить для Горловки что-нибудь из оборудования на демонтируемом азотно-туковом заводе, но ему удалось лишь извлечь горькие уроки из опыта соседей. Через два-три месяца пришлось оставлять и Горловку. Успешно, без паники и суеты, завершив демонтаж цехов и эвакуацию персонала и оборудования, Рябенко получил назначение на пост главного инженера Кемеровского азотно-тукового завода.

В декабре 1941-го, вернувшись после двухлетнего отсутствия в Кемерово, я стажировался на начальника смены цеха крепкой азотной кислоты. Плакаты-молнии каждодневно укоряли: "Вчера мы недодали... тонны заводам боеприпасов". Помнится полумрак на площадке третьего этажа. В удушливом кислотном тумане едва различаются контуры концентрационных колонн, всюду подтеки. Растерявшаяся дирекция АТЗ назначила начальником цеха постоянного представителя Главазота, набившего руку на критике заводчан, но не имеющего опыта производственной работы. К счастью, из Сталиногорска прибыл эвакуированный кислотчик И.М. Розенфельд, сменивший незадачливого временщика. Немногим ранее, вместе с Рябенко, прибыли прошедшие его школу В.М. Низяев, Б.Г. Овчаренко, П.Г. Кветков, а также другие горловчане. Используя опыт и энергию своих земляков, Александр Яковлевич делал ставку на кемеровскую молодежь, участников пуска и освоения АТЗ. Так постепенно набирала силу его новая инженерная школа, через которую пройдут многие памятные мне кемеровчане.

Что касается меня, то стало очевидным, что назначение стажером начальника смены цеха состоялось лишь для галочки, "пока что". Тогда я взялся изучать проект, по которому предстояло монтировать вторую очередь. Насмотревшись за две-три недели на беды цеха, надышавшись его атмосферой и располагая некоторым (не по времени, а по насыщенности) заводским опытом, я заметил серьезный недостаток проекта. Принятое расположение оборудования обрекало производство на неизбежные трудности в эксплуатации и требовало корректировки. Видно, никто из кемеровчан не изучил проекта. Я обращался к тогдашним руководителям, но они открещивались. С радостью узнав о приезде Рябенко, я сразу же обратился к нему. Как ни загружен он был в первые свои кемеровские дни, меня принял и назначил техническое совещание. Какую-то роль сыграло личное знакомство и доверие ко мне, но главным было то, что монтаж должны были вот-вот начать, счет шел чуть ли не на часы. Мои замечания признали обоснованными, и А.М. Мурзин (Гипроазот) согласился с ними. Этим совещанием практически почти ограничились мои контакты с Александром Яковлевичем в 1942 г., если не считать очень коротких разговоров в конторке начальника смены.

В этой конторке на третьем этаже, одном из немногих помещений корпуса, где можно было находиться без противогаза, я еще некоторое время дорабатывал свои предложения по проекту. Запомнился один разговор Рябенко с уже уволенным начальником цеха, который просил не отключать его домашний телефон. Телефонов не хватало, и Александр Яковлевич безжалостно отвечал, что отключение это хотя и неудобно, но "по сравнению с теми неудобствами, от которых вас освободили, это сущая мелочь". Сегодня такой ответ увольняемому может показаться жестоким, но он, думаю, закономерен для тех труднейших дней.

Коллектив Кемеровского АТЗ в течение 36 месяцев завоевывал переходящее Красное знамя Государственного Комитета Обороны. Оно было оставлено здесь на вечное хранение. После Кемерова Александр Яковлевич проработал еще более трех десятилетий и, тяжело заболев, вынужден был оставить свой пост министра, заместителя председателя Госплана СССР. Но однажды он сказал мне, что самым счастливым временем для него были годы работы на заводах в Горловке и Кемерове. Остается добавить, что Рябенко - лауреат Государственной и Ленинской премий, кавалер ордена Ленина (дважды).