Магия и мания катастрофы

	Питер Брейгель Старший. Вавилонская башня II. Ок. 1564 г.

Вопрос о названии собранного Виталием Третьяковым и Глебом Павловским сообщества является спорным. Но бесспорно то, что это сообщество существует, что оно сыграло громадную роль в духовном обновлении советской России. И, самое главное, бесспорно то, что это сообщество не устарело ни морально, ни физически. Не устарело морально, ибо не утратило, как видно из стенограммы, моральную, антитоталитарную ориентацию, благодаря которой мы создали то, что создали. Складывается впечатление, что нравственный подход все же выдержал все испытания нашей эпохи первоначального накопления. Мы не устарели физически, ибо еще в состоянии создать интеллектуальный продукт, представляющий несомненную культурную ценность.

Об этом важно сказать, ибо в последние год-два многие из нас начали самоустраняться от политики, утрачивать желание быть, желание влиять. Пока что мы незаменимы - не потому что мы особенные и обладаем особой концентрацией серого вещества, а потому что несем в себе уникальное сочетание опыта жизни, пребывания в различных политических системах. Мы, интеллектуалы особого рода, начали духовно развиваться во времена сталинских страхов, пережили разочарование в хрущевской оттепели, мучительно долго ждали окончания брежневского застоя, делали перестройку. И наконец, при своей жизни, своими глазами можем увидеть, во что вылились на практике и наши идеи, и наши надежды.

Почти все мы томились двадцатилетним, а иногда и тридцатилетним ожиданием демократических перемен, ожиданием свободы, возможности высказать вслух свою правду. Наша душа устроена совсем по-другому, чем у тридцатилетних и даже сорокалетних, сформировавшихся в условиях демократической вседозволенности, не познавших радость и страхи общения с самиздатом, не ведающих ни о цензуре, ни о спецхранах. Мы видим больше, чем другие, в настоящем, ибо несем в своей душе, в своем мышлении память о прошлом, о той жизни, которая совсем не похожа на нынешнюю. Кстати, дефицит исторической памяти является основной слабостью новой, посткоммунистической журналистики. Поэтому наше мышление более духовно окрашено, более чувствительно к проблемам существования, к гуманитарной, человеческой стороне политики. Наша способность вживаться душой в политические события выросла из многолетнего переживания тягот и неудобств тоталитаризма.

Даже самые аналитичные из нас, обладающие развитым даром структурного мышления, нацелены не столько на познание сущего, сколько на описание драмы нашего политического существования. Вот почему я бы не называл нашу группу сообществом экспертов. В нашу эпоху формационных, революционных перемен, жесткой, доходящей до драки борьбы практически невозможно было достигнуть философской - и в этом смысле экспертной - объективности и удаленности от политической злобы дня.

Не надо обманывать себя. Мы не были и до сих пор не являемся экспертами в точном смысле этого слова. Мы были и до сих пор являемся идеологами антитоталитарной - и тем самым антикоммунистической - революции. В нашем долголетнем ожидании демократических перемен коренятся природа и особенности нашего мышления, нашего анализа как прошлого, так и настоящего. Наше мышление по преимуществу идеологично, ибо оно рассматривало старую коммунистическую систему как врага, как то, что должно умереть, распасться, обратиться в руины, как Вавилонская башня. Хотя у каждого из нас были разные враги: марксизм, военно-промышленный комплекс, имперское наследство, сталинистское извращение ленинизма, и т.д. И чем больше каждого из нас прежняя система давила и притесняла, тем сильнее было желание дождаться ее гибели и распада, тем сильнее было желание расшатать, опрокинуть ее устои.

Мы состояли в разных партиях - партиях Бухарина, Дубчека, Солженицына. Но среди нас не было тех, кто хотел бы сохранения, укрепления созданной Сталиным политической системы, кто желал бы экспансии нашего советского коммунизма. Отсюда и исходная, подсознательная разрушительность нашего мышления, наших трудов, которые перевернули советский мир.

Речь не о покаянии, а о понимании особенностей нашего сообщества, его духовных корней.

Откуда наш опыт политического анализа, откуда наша поразительная способность вживания душой в политику, способность пропускать все события через себя? От многолетнего постоянного, не прекращавшегося ни на один день выискивания признаков ослабления и распада системы. Мы с Игорем Клямкиным с середины шестидесятых почти ежедневно занимались диагностикой устойчивости системы, настойчиво искали свидетельства ее ослабления. Хотя - не верили, не ожидали, что коммунизм распадется при нашей жизни. Когда умирал Володя Кокашинский, впустивший меня и Игоря Клямкина в российскую публицистику, он сожалел только о том, что не дождался нашей московской весны, нашего российского Дубчека.

Почему нам - Николаю Шмелеву, Клямкину, Лилии Шевцовой, Евгению Амбарцумову, Андранику Миграняну, Отто Лацису, мне, другим выходцам из богомоловского гнезда, из Института экономики мировой социалистической системы АН СССР - удалось создать наиболее читаемые тексты перестройки, всего за год, максимум за два, сломать твердыню официоза? По той простой причине, что анализ и отслеживание признаков причин и логики кризиса социалистической системы были нашей специальностью. Мы были специалистами по кризисам социализма. Мы умели лучше всего и больше всего рассказать о слабостях и пороках советской системы. Наши работы были пронизаны наибольшим свободомыслием, ибо мы больше других знали о скором, неотвратимом конце сталинской модели социализма. Нельзя сказать, что с самого начала мы были пораженцами, желали гибели и только гибели социализму. Нет. Долгое время, до 1989 года, сохранялась надежда на реформируемость социализма, на возможность вмонтировать рынок в плановую систему, сочетать свободу слова с социальной справедливостью. В своей "Летописи переходного времени" (М.: "Экономика", 2000) Олег Богомолов достаточно подробно рассказывает о наших планах - лечить, все-таки лечить советскую модель социализма.

Но все же - и об этом надо сказать честно - мы думали о грядущем тотальном кризисе и распаде социалистической системы чаще и больше, чем о средствах и путях ее оздоровления. В этом отношении даже убежденные, законченные антисоветчики были марксистами, ибо смотрели на историю, на происходящие события только с точки зрения кризиса, самоизживания большевистской системы. И это обстоятельство, на мой взгляд, имеет решающее значение для понимания как природы нашего сообщества, так и природы наших ошибок и заблуждений. Нашими мыслями прежде всего двигала магия революции, инстинктивное желание реставрации докоммунистической системы и докоммунистических порядков. Но магия катастрофизма, ожидание чуда политических перемен и чуда свободы мешали мыслить конструктивно, находить технологические решения изменения системы. Скорее всего, по этой причине ни перестройщики, ни - позднее - реформаторы не смогли создать программу органичных, постепенных, неразрушительных преобразований советского уклада жизни.

Складывается впечатление, что и у экспертов Путина нет подвижек в сторону конструктивизма и функциональных технологичных решений. В этом отношении сообщество новых экспертов болеет нашими болезнями.

Магичность и катастрофичность нашего мышления обеспечивала нам читательский успех, но в то же время мешала нам увидеть то, что мы должны были видеть как ученые, как граждане своей страны. И здесь я считаю своим долгом сказать о своих собственных ошибках, о том, что я не видел, не понимал и, наверное, в душе как разоблачитель марксизма не хотел видеть и не хотел понимать.

Реставрационный подход, взгляд на ленинско-сталинский социализм как на вывих, черную дыру в российской истории мешал обнаружить органику, живучесть складывавшейся семьдесят лет советской системы, ее объективные достоинства и преимущества. Я не видел, что она нашла многие решения, от которых не надо было отказываться и к которым нам, скорее всего, придется возвращаться. Я имею в виду прежде всего многочисленные формы естественной кооперации. Я, как и многие советские интеллигенты, видел и замечал, как много эта система забирает у личности и прежде всего у интеллигента, но не видел, как много она дает для сохранения духовных оснований социума, для сохранения первичных условий его здоровья.

Отсюда моя иллюзия, что можно и нужно превратить перестройку советской системы в реставрацию капитализма, докоммунистического уклада жизни. Еще большей иллюзией была моя идея, что можно легко деидеологизировать КПСС и наше государство, что можно одновременно и избавиться от всех благоглупостей марксизма-ленинизма, и сохранить СССР как историческую Россию. Потом я эту ошибку повторил, когда поверил, что Зюганов сможет в конце концов превратить КПРФ в нормальную народно-патриотическую партию, что он сможет окончательно сойти с позиций марксизма-ленинизма и перестанет славить большевистские эксперименты и большевистскую революцию. КПРФ не стала не только социал-демократической партией, что было очевидно с самого начала, но и нормальной патриотической партией, на что можно было рассчитывать. Никогда не думал, что наша левая оппозиция так быстро растеряет свои моральные преимущества.

Катастрофичность моего революционного мышления помешала мне увидеть даже первичные негативные последствия желаемого распада советской системы, увидеть, что удар по марксистско-ленинской идеологии обернется ударом по государству, ускорит его распад на национальные составляющие. Моя попытка одновременно и разоблачать утопизм и антигуманность марксизма, и бороться за сохранение СССР как исторической России была изначально обречена на поражение. Но я этого, видит Бог, не понимал. Мы не знали Запада, мы страдали романтическим либерализмом и страстным желанием уже при этой жизни дождаться разрушительных перемен. Не было видно, что исповедуемый нами нравственный фундаментализм, укоренившаяся привычка оценивать историю и политическую жизнь только с нравственной точки зрения, только с позиции "не убий" - на практике тоже могут обернуться аморализмом, спровоцировать шаги и действия, наносящие урон ныне живущим людям, ущемляющие их жизненные интересы. Борьба с советской системой, с советским наследством - по крайней мере в той форме, в какой она у нас велась - привела к разрушению первичных условий жизни миллионов людей, к моральной и физической деградации значительной части нашего переходного общества. Из того факта, что советская система была создана на крови, никак не следовало, что ее обвальный распад приведет к расцвету жизни, к нравственному оздоровлению общества. К сожалению, все эти глубинные противоречия антисталинизма как нравственного фундаментализма не осмыслены до сих пор. И кстати, никто, кроме нас, не сможет этого сделать. Для того, чтобы понять внутреннюю драму трансформации советской системы, надо иметь опыт жизни и при коммунистах, и при нынешних демократах.

Моя надежда конца восьмидесятых - соединить в рамках перестройки либеральную и национальную идеи - также оказалась утопической. Патриоты не могли и не хотели стать поборниками свободы. Либералы никак не могли полюбить историческую Россию. Существует множество серьезных препятствий для соединения патриотических и либеральных ценностей и сейчас, хотя подвижки в этом направлении налицо. Сначала казалось, что субъектом такого соединения может стать "Отечество" Лужкова. Но после первого учредительного съезда, уже с начала 1999 г., "Отечество" все больше и больше хромало на либеральную ногу, все больше и больше забывало о своей исходной патриотической родословной. Иногда даже было трудно найти различия между лозунгами "Демократического выбора России" и лозунгами "Отечества". С Путиным, к сожалению, повторяется та же история. Есть опасность, что провозглашенные им патриотические ценности будут принесены в жертву либеральному фундаментализму его советников. Опять все ставки делаются на продолжение приватизации.

Но все же я убежден, что новая, путинская эпоха только усилит востребованность нашего сообщества, которое во многом все еще остается сообществом идеологов революции. На смену политологии рейтингов и подковерных византийских игр должен прийти систематический концептуальный анализ структуры отношений и закономерностей развития нашей уникальной посткоммунистической системы. И тогда нам снова придется работать в привычном режиме систематических предметных исследований. Здесь понадобится наша исходная научная закваска. Кончается не только эпоха халявной политологии, но и эпоха политической публицистики. Сейчас некого изобличать. Надо серьезно и вдумчиво анализировать нашу посткоммунистическую реальность. Примером подобного рода концептуального анализа при сохранении и исторической памяти, и исторической парадигмы, на мой взгляд, являются последние публикации Клямкина, Павловского, Шевцовой, Миграняна, Третьякова и других. Нет, мы не умерли ни морально, ни физически.