"Дом Герцена"

	Сергей Есенин. 1925 год.

Мой родной язык - нерусский, по-русски я выучился только в 1916-1917 годах. Я тогда мог говорить, а потом и писать, но только статьи. Первые рассказы по-русски я стал писать не раньше начала двадцатых годов.

Примерно до начала 1925 года я непосредственного участия в руководстве ВАПП1 не принимал. Потом, кажется, с 1925 года я был сперва членом правления, потом членом президиума этой организации, а также и членом "напостовской группы", о которой я еще буду говорить.

Мои воспоминания об этом периоде времени, то есть о конце 24-го и начале 25-го года, тесно связаны с "Домом Герцена" в Москве (Тверской бульвар, 25). В этом доме помещались тогда различные литературные организации. Каждая из них занимала по одной комнате, часто комнатушке, и только Союз писателей обладал помещением несколько более обширным: двумя или тремя комнатами во втором этаже. Что касается РАПП (Российской ассоциации пролетарских писателей), а потом МАПП (московской) и ВАПП, то она также помещалась в "Доме Герцена" в одной комнате, являющейся одновременно и редакцией журнала "На посту", потом "На литературном посту". На стенах комнаты красовались лозунги, большей частью юмористического характера. Некоторые из них я помню: "Не пиши про доярок, если не умеешь отличить коровы от Вовки Ермилова" и "Наше комчванство ни в чем не уступает вашему".

Внизу, в подвальчике, помещался ресторан, в котором всегда можно было встретить многих писателей и который был открыт до поздней ночи. Бывал там часто Маяковский, заходили Юрий Олеша, Алексей Толстой, Виктор Шкловский, Всеволод Иванов, Леонид Леонов, Пантелеймон Романов - но обыкновенно днем. По вечерам и ночью ресторан обыкновенно был наполнен "крестьянскими поэтами", среди которых было значительное количество молодых людей, никакого отношения ни к поэзии, ни к литературе вообще не имеющих. Это были друзья поэтов, приходившие в "Дом Герцена" выпить. Пьянство принимало подчас буйный характер, но это случалось сравнительно редко. Писатель А.Свирский, заведующий "Домом Герцена" и рестораном, обладал большими дипломатическими способностями и пользовался общим уважением даже среди горьких пьяниц. Некоторым из них он в наказание за какое-нибудь буйство запрещал приходить в ресторан на неделю или две, других - в случае нужды - выводили по просьбе Свирского сами "крестьянские поэты", причем особенно отличался в этом отношении человек монгольского типа (впрочем, монгол по происхождению), автор книги "Потомок Чингисхана", которую режиссер Пудовкин взял потом в основу своего известного фильма, шедшего за границей под названием "Буря над Азией". Монгол, фамилии которого я не помню2, писал тоже стихи на крестьянские темы и отличался необыкновенной физической силой, что он приписывал своей привычке ездить каждый день на скотобойню, где он выпивал стакан животной крови. Некоторые писатели, по его уговору, пытались делать то же самое, но ни один проглотить крови не мог.

Бывал в ресторане "Дома Герцена" и Сергей Есенин, чаще всего в нетрезвом состоянии. Во время, когда я его там встречал, он производил впечатление человека, состоящего как бы из нескольких частей, плохо смонтированных между собою. Это было видно даже в его движениях и даже в те дни, когда он был трезв. Двигался он как-то робко, неумело, неисправно, как будто не был уверен, что сможет, например, поднять руку, когда захочет. Какой-то врач сказал мне тогда, что эта плохая координация движения - типичное явление при начале "делириум тремонс", которым Есенин тогда уже, несомненно, страдал. Но, мне кажется, тут было не только это. В Есенине был не один человек, а несколько, причем простой, умный или, быть может, "у себя на уме" деревенский парень доминировал, и этот парень был скромен той скромностью, которая почти всегда характеризует великий талант. Но вдруг его лицо менялось, в нем уже преобладала ненависть, именно не простая злоба, а ненависть - к людям, почти ко всем людям, и к самому себе. Несколько минут спустя он был уже опять другим человеком: чутким и добрым.

В декабре 1925 года он, как известно, покончил жизнь самоубийством. У него в это время было очень много друзей, с которыми он пьянствовал, которым он читал свои стихи или с которыми он - это тоже бывало - дрался. В "Доме Герцена" я чаще всего видел его с поэтом Кусиковым и писателем Мариенгоффом. Но настоящий, близкий друг был у него тогда, мне думается, только один: Григорий Устинов. Устинов был журналистом и писателем, я с ним одно время был близок, и источником нашей близости было довольно необычное обстоятельство: в 1918 году я был арестован немецкими военными властями в Ковно, и в газетах появилось сообщение, что я расстрелян. Устинов, с которым я был знаком еще в 1917 году, написал в московских "Известиях" очень лестное и теплое посмертное воспоминание обо мне.

После самоубийства Есенина в Советском Союзе и за границей было напечатано множество версий о причинах и обстоятельствах его смерти. По одной из них3, Есенин просил служащих "Английской гостиницы" в Ленинграде никого к нему не пускать, повесился вечером, и когда в 10.30 утра дверь была вскрыта по требованию Устинова, то Есенин уже много часов был мертв. Но сам Устинов рассказал мне о самоубийстве Есенина вот что.

Он с женой и Есениным поехал в Ленинград в тот период времени, когда у Есенина были в Москве большие неприятности, вызванные им самим. Он брал авансы во многих редакциях и издательствах, обещая принести стихи, и не исполнял обещаний. Кроме того, он продавал одно и то же стихотворение нескольким газетам или журналам, скандалил в редакциях, когда это становилось известно, и опять много пил. Дело дошло до того, что ему больше никто не хотел давать авансов, и московское редакторы условились между собою, что они не только не дадут ему ни копейки вперед, но и не будут его печатать, пока он не образумится.

В такой обстановке Есенин по совету Устинова поехал с ним и с женой Устинова в Ленинград. Никаких дел там у него не было. Устинов уговорил его поехать, чтобы поговорить с ним и повлиять на него, так как Есенин оказался в почти что безвыходном положении.

Разговор у них начался уже в поезде, и там же, в поезде, Есенина осенила идея, связанная, очевидно, с тем, что позже случилось. Он сказал Устиновым, что замышляет что-то, но не хотел сказать, что именно. Он говорил что-то в таком роде, что вот когда "вся Россия узнает", что он сделал, то тогда издатели, которых он вместе с редакторами московских газет и журналов особенно ругал, поймут, как они были несправедливы к нему, и сразу же переменят свое отношение к нему. Эту перемену отношения он особенно подчеркивал, повторяя все время, что они, то есть редакторы и издатели, будут "ползать перед ним", просить прощения и тому подобное. Я помню - со слов Устинова, - что его замысел был направлен к тому, чтобы "вся Россия опять его полюбила", а когда Устиновы сказали ему, что его и сейчас любят, но что он непременно должен облагоразумиться, то Есенин ответил, что они ошибаются, что его все ненавидят, но вот после того, что он сделает в Ленинграде, все сразу переменится.

Устиновы поехали с Есениным в "Английскую гостиницу", их комната была в том же этаже, что и комната Есенина. Они приехали рано утром, ночным поездом, и почти не спали по дороге. У Устиновых были в Ленинграде важные дела, они вскоре отправились в город и условились встретиться с Есениным за обедом в той же гостинице.

После обеда Есенин сказал, что ему хочется спать, и просил Устиновых, которые тоже собирались отдохнуть, разбудить его ровно через два часа. Он повторял это несколько раз, и когда добился обещания Устинова, что он разбудит его точно в условленное время, никак не раньше и не позже, то еще сверил свои часы с часами Устинова.

Устинов рассказывал мне, что ни он, ни его жена не обратили особого внимания на настояние Есенина, чтобы его разбудили именно в такой-то час. Они думали, что это с его стороны типичное пьяное упрямство без всякого значения. Есенин часто так упрямился, повторяя несколько раз одно и то же по совершенно пустяшным делам. Устинов даже рассердился, сказал Есенину: "Отстань и не дури мне голову", или что-то в таком роде, и в конце концов обещал постучать в его комнату ровно через два часа, только чтобы от него отвязаться.

Он пошел разбудить Есенина не в условленный час, а несколько позже. Есенин был уже мертв. Устинов был совершенно уверен в том, что Есенин не хотел умереть, а хотел только симулировать самоубийство, рассчитав точно время и надеясь, что Устинов спасет его в последний момент.

Я лично думаю, что так оно и было. Но тем не менее смерть Есенина не была, как мне кажется, случайной. Он родился и жил в революционные годы, в годы Гражданской войны, он был глубоко лирическим поэтом, и он, можно сказать, не подходил к этой эпохе, не находил в ней для себя места. Этим объясняются его метания, его несуразный брак с Айседорой Дункан, его буйства. Он когда-то сказал мне, что прочел в каком-то романе фразу: "Я не нашел ключей к новой эпохе" и что эта фраза относится также и к нему. Он сказал это с застенчивой улыбкой и сразу же, не желая быть заподозренным в застенчивости, разразился грубой бранью по адресу одного писателя, которого увидел где-то в другом конце комнаты, после чего бросил мне очень довольный, "победоносный" взгляд: смотрите, мол, какой я на самом деле. В другой раз, кажется в "Доме Герцена", кто-то в ресторане заговорил о группе "Долой стыд", члены которой раздевались догола и пытались разгуливать в таком виде по главным улицам Москвы с плакатами, на которых красовался этот лозунг. Происходило это в первые месяцы после революции, борцы против стыда не пользовались большим успехом, их избивала на улицах публика, и им обыкновенно приходилось спасаться бегством.

"Какие дураки, - сказал Есенин.- Не понимали, что гораздо легче раздеться внешне, чем внутренне. Пальтишко и штаны всякий снимет, никакого геройства тут не требуется. А ты вот душу свою голую покажи, если тебе не стыдно, тогда ты будешь настоящим поэтом, иначе нет. Но вот дело в том, что всем стыдно и историческое время тоже неподходящее".

"Вопрос не в историческом времени, - возразил один из его собеседников. - Для внутреннего раздевания оно никогда не было подходящим и никогда не будет, потому что это противоречит человеческой натуре".

"Противоречит? - закричал Есенин. - Значит, и поэзия противоречит. А вот мне не противоречит, слышишь ты? А впрочем, не знаю. Не знаю, зачем все это и зачем живу. Может, и не надо жить".

Этот разговор происходил летом 1925 года, за несколько месяцев до смерти Есенина. Если он и не хотел умереть, а хотел только напугать всех и вызвать таким образом перемену общего настроения по отношению к себе, то и тогда способ, который он избрал, показывает, что он не дорожил своей жизнью, что он, во всяком случае, был очень близок к самоубийству.