Все было на своем месте

ЛЕТ ПЯТИ я ехала в лифте с Олешей. Он мне казался интересным и таинственным, и я его стеснялась, но в то же время, встречаясь с ним в подъезде или на улице, хотела, чтобы он обратил на меня внимание. Мне казалось, что мы не чужды друг другу. Но тогда в лифте он посмотрел на меня своими светлыми, пронзительными, немного отсутствующими глазами и сказал: "Девочка, за что вы меня не любите?" Его в те времена действительно не любили. Считали опустившимся пьяницей, чудаком, неудачником.

У Юрия Карловича и Ольги Густавовны пропала кошка, и Юрий Карлович позвонил к нам в дверь и почтительно спросил, не у меня ли она. (Олеша всегда был очень почтителен с детьми.) Он знал, что я подбирала животных. В то время у меня жила только морская свинка. И я вынесла и показала ее ему. "Может, это наша кошка превратилась в морскую свинку?" - сокрушенно произнес Юрий Карлович. И он сказал, что у них часто совсем нет денег, но кошке они всегда покупали котлеты, а у него нет денег даже на парикмахерскую (серые волосы доставали ему до плеч). Он сказал, что кошка - самое дорогое, что у них есть. "Пожалей нас, девочка". И мне было страшно читать недоверие в его глазах. Мне было очень жалко его. Это был первый взрослый человек в моей жизни, который мог так глубоко страдать из-за животного. Кошка не нашлась. А на лица Олеши и его жены при виде меня долго ложилась тень подозрения и грусти.

Он часто около дома стоял один или беседовал с кем-нибудь, и всегда аура одиночества окружала его. Когда я уже была нескладным подростком, Олеша сказал мне: "Вы хорошенькая и всегда должны иметь это в виду". Я ответила, что и так всегда это имею в виду. "Молодые мне кажутся духами. Мне странно, что когда-то я и сам был молодым", - сказал Олеша.

Его глаза производили впечатление огромных, хотя на самом деле были маленькие, но очень острые. Он нес в себе столько своего единственного, что, когда он умер, я почувствовала, что то, кем он был, не могло уйти. Что это осталось где-то в другом измерении и что то невыразимое, как аромат, что присуще одному Олеше, излучается и сюда, в нашу временную жизнь, похожую на тяжелый магнит.

Однажды, когда мы вернулись в Москву из эвакуации (еще шла война), мама повела меня к Софье Федорченко, писательнице, которая жила на нашей лестничной площадке. Квартира ее казалась каким-то особым фантастическим миром. На стенах висели красивые фарфоровые тарелки и барельефы. Все было испещрено полочками с необыкновенно прелестными хрустальными и фарфоровыми безделушками. Хозяйка любила свои вещи, и ощущалось, что они тоже любят ее. Я запомнила ее рассказ о том, как она не смогла эвакуироваться именно из-за любви к своему "цветнику". И она говорила: если бы немцы вошли в Москву, они бы с мужем открыли газ. "Это самый безболезненный способ смерти".

Когда мне хотелось внимательно рассмотреть какую-нибудь штучку, она всегда охотно доставала ее и давала мне в руки. Я помню зимний рождественский макет с маленькими яслями и горящей звездой. Был еще просто макет хорошенького зимнего домика. Чудесные рубиновые прозрачные стаканы тоже запомнились мне. К новому, 1945 году она подарила мне утку. Большую, объемную, из папье-маше, ярко-желтую, с красным клювом. Этот подарок не обрадовал меня. Игрушка, которая нравилась взрослым (они считали, что дети должны тоже приходить от такой вещи в восторг). Я любила куклы, кровати, и мебель, и посуду для куклы: определенно нужное. Или что-то хрупкое и изящное. Таким прелестным подарком и был голубой елочный шарик с простенькими ситцевыми цветочками. Его принесла мне моя подруга Нина в кулечке с гостинцами.

Нинина улыбка, детская, одобряющая, безо всякого дурного умысла. Елка, которую мама украшала с таким увлечением, - прицепила на нее даже свои бусы и брошки. Утенка посадили под елку. Оля Голодная, похожая на маленькую овечку. Кудрявенькие желтенькие волосики на голове, как пшенная кашка.

Ее отец, изнеженный еврей, обожал Олю. Часто он лежал на диване в одних трусах и с грелкой на боку, а Оля ползала по нему и его кусала. И он однажды заплакал от боли. Он принес ее к нам на руках - посмотреть на елку. Они жили двумя этажами выше нас. Оля еще почти не говорила. Она сразу же впилась круглыми коричневыми глазками в шарик. Когда папа стал ее уводить, она заплакала и стала тянуться ручками и всем тельцем к елке. Взрослые не могли понять, что ей надо, и показывали то на одну, то на другую игрушку. Я все поняла сразу и испуганно молчала. Наконец я решила ее отвлечь и, достав из-под елки утку, протянула Оле. Мне показалось, что даже мама была поражена моей щедростью. Но Оля, поняв мою хитрость, зашлась истерическим плачем. Тогда Олин папа поднес ее к елке вплотную, и Оля впилась пальчиками в голубой шарик. Я что-то сделала протестующее, но мама строго сказала, чтобы я не жадничала. Маме шарик не нравился. Она находила его мещанским. Олин папа сказал, что Оля без шарика не заснет и чтобы я пришла за ним завтра утром, когда Оля за ночь о нем забудет.

На следующий день, проснувшись, я сразу же пошла за шариком. Но домработница сказала мне, что Оля взяла шарик в постель и раздавила.

Я помню, как однажды мама одела меня в мое нарядное платье, клетчатое, шерстяное, голубых тонов, с розовым воротничком (я не любила это платье, оно мне шерстило), и повела меня в гости. Я запомнила серый городской день, который сливался с домами и асфальтом. И я тогда ощутила душную и страшную атмосферу дома, в который мы пришли к Коллонтай. Она жила с женщиной, молодой.

Я помню, что эта присматривающая женщина была одета в черное шерстяное платье, фактуры, как вафельное полотенце, с красной отделкой. Стройная, темноволосая и вся очень официальная. Но ей, очевидно, хотелось производить впечатление приветливой и предупредительной. В ней было что-то от манекена, от советской скульптуры или плаката. Выражение лица - как бы говорящее, что все хорошо, что все идет так, как надо. Она присутствовала все время маминой беседы с Коллонтай. И смеялась, когда смеялись и они (я помню, что мама и Коллонтай говорили о русской литературе).

Коллонтай принадлежали две небольшие комнаты. Помню, что она сидела на диванчике, а над ним висел ее огромный портрет, написанный маслом. Там она была очень красива, нарядна и романтична. И то, что это она, вызывало тогда у меня к ней большую симпатию. Я очень пожалела К. Мне показалось, что она как-то напугана и неуверенна. И что эта женщина поселилась у нее насильно и причиняет зло. Я спросила маму, кто эта женщина. Мама сказала, что это секретарь у К. Помню кошку, с которой я там играла.

Коллонтай внешне отличалась от простых старушек. Она напоминала огромный пышный и мясистый цветок, махровый и темно-красный, охваченный разложением, а не увяданием.

Бабушка получала пенсию 100 рублей и покупала мне яблоко или стакан семечек - и то и другое стоило рубль. Мы шли по Лаврушенскому к Полянке, а по пути нам время от времени встречались старушки с семечками или яблоками, и я раздумывала, что выбрать. В пять лет человек еще не заискивает перед реальностью. Яблоко - дар. Зеленоватое, объемное, его можно держать на ладони и рассматривать. Оно тебе принадлежит, и оно такое самостоятельное и всегда ничье. Когда съедаешь его, чувствуешь как бы даже неловкость, уходит цвет, форма, аромат.

Семечки можно высыпать на стол горкой. Позвать подругу Олю. Вместе долго лущить, оставляя серо-белую занозистую шелуху. Я предпочитала семечки, но иногда яблоко. Мы с Олей приглашали друг друга в гости то на семечки, то на воблу. Или делали тюрю из черного хлеба, лука, воды, уксуса и подсолнечного масла. Ели ложками из одной тарелки.

Однажды вечером мы с Олей из ее комнаты, окна которой выходили на балкон, увидели, как по балкону прошла какая-то группа мужчин в старинных темных одеждах, на головах их были цилиндры. Они прошли балконом и растаяли в воздухе... Мы с Олей побежали на балкон, но там никого не было. Мы даже не задумались над увиденным, над тем, что же это было. Даже взрослым не рассказали. Для детства это не было невероятным.

Валя Сидорова, похожая на Богородицу Врубеля. Очень русское лицо. В голубоватых взрослых глазах терпеливое ожидание страданья. Сальные русые косы с пробором посередине. Старше всех в классе, она не раз оставалась на второй год, хотя была очень неглупа. Просто школа не соответствовала ее сущности. В ней была какая-то приятная бабья основательность, ничего от подростка. У нее всегда был свой ответ на любой вопрос.

Однажды после уроков она сказала мне: "Пойдем я тебе что-то покажу". Мы поднялись по скрипучей лестнице двухэтажного деревянного дома. И там она достала вчетверо сложенную репродукцию и подала мне. Я развернула и вздрогнула от открывшегося лица, которое я всю жизнь знала, хотя увидела впервые. Это была репродукция Доре "Лик Христа". "Кто он был?" - потрясенно спросила я. "Чисто русский!" - горячо ответила Валя. Она правильно почувствовала мой вопрос.