Миф о медведе

	Любимец команды. Фото из журнала "Огонек", 1952 г.

В СВОЕ время в "НГ" (06.03.98) была опубликована статья Вильяма Похлебкина, посвященная проблемам российской национальной символики. В числе прочего автор предлагал использовать в качестве гербовой фигуры не чуждого нам орла, а национально близкого медведя. Статья называлась "Красный флаг России и другие ее естественные символы". Медведь - это естественный символ, олицетворение характера России, ее истории, природы и т.д.

Очевидно, версия о том, что орел - это не наш русский символ, а двуглавый византийский агент, залетевший к нам во времена Софьи Палеолог, нашла своих почитателей. Наш символ - иной. Как говорит в известном фильме блистательная Ольга Андровская: "Медведь, медведь, медведь!"

На эту точку зрения ориентировались, по-видимому, и создатели одноименного предвыборного блока. Предполагается, что огромный косолапый зверь близок, понятен электорату, вызывает у него симпатию и уважение, граничащее с почтением. Своего рода животный аналог популярного молодильного яблока/"ЯБЛОКА". Посмотрим, насколько верна эта презумпция.

Медведь - силен, свиреп, страшен. Вспомним: "Но вдруг сугроб зашевелился,/И кто ж из-под него явился?/Большой взъерошенный медведь;/Татьяна ах! а он реветь..." или: "Крестьянин ахнуть не успел, как на него медведь насел..." В то же время медведь, по общему мнению, не так уж и смел - во всяком случае, здесь он уступает волку. Есть и поговорка: Не дал Бог медведю волчьей смелости, а волку медвежьей силы! И ленив он (Силен медведь, да в болоте лежит), и вороват... По какому-то странному совпадению даже наше национальное отношение к работе выражено через образ косолапого: Дело не медведь, в лес не уйдет (см. словарь Даля).

Наконец, в фольклоре, да и в анекдотах медведь выглядит не лучшим образом. Силен, но прямолинеен, туповат... Сказочного медведя легко провести. Вспомним знакомое с детских лет: "Не садись на пенек, не ешь пирожок..." Словом, добрый, сильный, недалекий, неуклюжий (Собакевича Гоголь находит похожим на средней величины медведя). Медвежья услуга - то, чем Топтыгин может удружить тем, кому он благоволит. А кому нет - задерет, загрызет, заломает...

На Руси издревле были популярны медвежьи бои, то есть схватка медведя с человеком. Вот как описывает такого рода действо английский посланник при дворе царя Федора Иоанновича Джильс Флетчер: "Диких медведей, ловимых обычно в ямы или тенетами, держат в клетках. В назначенный день и час собирается двор и несметное количество людей пред феатром, где должно пройти поединку; сие место обведено глубоким рвом для безопасности зрителей и для того, чтобы ни зверь, ни охотник не могли уйти друг от друга. Там является смелый боец с рогатиною, и выпускают медведя, который, видя его, становится на дыбы, рвет и стремится к нему с отверстым зевом. Охотник недвижим: смотрит, метит - и сильным махом всаживает рогатину в зверя, а другой конец ее пригнетает к земле ногой. Уязвленный, яростный медведь лезет грудью на железо, орошает его своею кровию и пеной, ломит, грызет древко, и если одолеть не может, то, падая на бок, с последним глухим ревом издыхает. Народ, доселе безмолвный, оглашает площадь громкими восклицаниями живейшего удовольствия, и героя ведут к погребам царским пить за государево здравие..."

С внедрением огнестрельного оружия схватка перестает носить характер единоборства. Рогатина сменяется ружьем; медведя уже не бьют рогатиной, а стреляют. Хотя медведь тоже просто так не дается, огрызается и незадачливого или неудачливого охотника может изрядно помять, как Льва Толстого на охоте у Афанасия Фета.

История этого противоборства заканчивается (заканчивается не в узком практическом смысле, а в смысле символическом, как история у Фукуямы) нашумевшей медвежьей охотой премьера Черномырдина. Виктор Степанович, сам того не ведая, осуществил некий ритуальный акт, символизирующий одновременно ушедшую любовь-ненависть и наставшее холодное равнодушие к медведю-противнику. Ибо подключение к отстрелу медведицы с медвежатами где-то в Ярославской далекой земле всей властной машины с приданием этому акту государственного звучания не оставляет зверю ни единого шанса.

Еще одно свидетельство, теперь о России времен Ивана Грозного: "Если тирану любо усладить свою душу охотой в Александровском дворце, то он приказывает зашить кого-нибудь из знатных лиц в шкуру медведя и зашитому выступать на четвереньках, на руках и ногах. Наконец, он выпускает собак чудовищной величины, которые, принимая несчастного за зверя, разрывают и терзают его на глазах самого тирана и сыновей его..." Подобной казни был подвергнут, в частности, новгородский епископ Леонид, который, согласно летописному рассказу, был затравлен собаками, "в медведно ошив". Власть рас-человечивает своих недругов, наделяет их звериной шкурой и оскалом, звериным нутром, в конце концов.

Джером Горсей описывает иной вариант царского увеселения, в котором и медведь был настоящим, и жертвой его оказывался столь же настоящий человек. "В день св. Исайи царь приказал вывести огромных диких и свирепых медведей из темных клеток и укрытий, где их прятали... Потом привезли в специальное огражденное место около семи человек из главных мятежников, рослых и тучных монахов, каждый из которых держал крест и четки в одной руке и пику в 5 футов длины в другой, эти пики дали каждому по великой милости государя. Вслед за тем был спущен дикий медведь, который рыча бросался с остервенением на стены: крики и шум людей сделали его еще более свирепым, медведь учуял монаха по его жирной одежде, он с яростью набросился на него, поймал и раздробил ему голову, разорвал тело, ноги и руки, как кот мышь, растерзал в клочки его платье, пока не дошел до его мяса, крови и костей..."

Из всей лесной живности медведь был ближе всего к человеку. Медведь на Руси - нечто вроде царя зверей, подобно льву в Африке или тигру в Индии, он - хозяин русского леса. А хозяина на Руси завсегда уважали. А значит, и медведя: Хозяин в дому, что медведь в бору.

Соприкосновение с огромным страшным медведем, одоление и подчинение его пробуждали в человеке самоуважение и стимулировали, кстати, лихую безалаберную русскую душевную щедрость: ручной медведь становился напарником, а порой и приятелем. Ручного медведя водили, его обучали разным штукам, его показывали, он плясал, кувыркался, он самолично собирал в шляпу деньги за представление; он танцевал, он изображал барышню, собирающуюся на свидание, и пьяного, и скрюченную древнюю старушку; медведь курил, тренькал на балалайке, разве что не пел... Правда, быть приятелем и балаганным забавником медведя принуждают: Не охоч медведь плясать, да губу теребят. Или: Не привязан медведь, не пляшет. Но такова медвежья доля...

Ручной медведь был неотъемлемой частью праздничного карнавального быта; участники шутовских процессий царя Петра I ездили на живых ручных медведях. Около 1750 г. императрица Елизавета запретила держать медведей в Петербурге и Москве, "а кто к оному охотник, держали б в деревнях своих и по ночам бы не водили". Впрочем, замечает историк Сергей Соловьев, прочие города от медведей освобождены не были.

Расставание с медведем, выключение его из человеческого мира было длительным. Так, в "Войне и мире", где речь идет о событиях начала XIX века, еще упоминаются вскользь невинные шалости Долохова, Курагина и Пьера Безухова: поймали квартального, привязали его спина со спиной к медведю и пустили косолапого в Мойку... Медведь кутит вместе с лихой кампанией "золотой молодежи": Пьер "ухватил медведя и, обняв и подняв его, стал кружиться с ним по комнате..."

Кстати, в известном, очень практическом смысле медведь - действительно символ Родины. Русские моряки возят его на своих кораблях по всему свету. Он пробуждает в них человеческие чувства и напоминает о далекой Отчизне - вполне ностальгический зверь. Везут, например, маленького медвежонка на фрегате "Предприятие" во время кругосветной экспедиции капитана Коцебу с берегов Камчатки к берегам северо-западной, "русской", Америки. Этот звереныш сумел даже напугать поднявшихся на судно тамошних, далеко не пугливых аборигенов: "Он сорвался с привязи, перепрыгнул через сидевших на палубе гостей и отогнал их от блюда с кашей".

Но чем дальше, тем разрушительней действует убыстряющееся и ужесточающееся время на симбиотические отношения по оси "человек - медведь". Приручать нет времени. И нет желания. Нет, наконец, под рукой объекта приручения. Приручение становится эксклюзивным правом мастеров цирковой дрессуры. Парадоксально, однако, что именно с утратой практики приручения как народной традиции, элемента стиля жизни, в массовом сознании бесповоротно утверждается антропоморфный образ медведя, ретроградное представление о косматом буром хищнике как о всегда ручном, большом, добродушном, сильном и справедливом.

Хотя тяга медведя к человеку сохраняется и порой прорывается наружу. В 1991 г., дня за два до знаменитого путча, в одной из московских газет промелькнула заметка о том, как в Магаданской области на трассу стал выходить медведь-пестун (по Далю, пестун - это перегодовалый медведь) и клянчить у проезжающих шоферов пропитание. Предполагали, что его выгнали из леса пожары. Сначала медведя подкармливали дорожники, ремонтирующие трассу. Потом дорожникам он надоел, они его прогнали, и медведь занялся разбоем: выходил на дорогу и не пропускал машины с мясом и другими продуктами, идущими на местный прииск, пока ему не дадут мзду.

Параллельно с рас-человечением, "анимализацией" подданных властью народ очеловечивает зверя. Возникает и передается из уст в уста множество "медвежьих" специфических историй, одну из которых пересказал Салтыков-Щедрин в "Пошехонской старине": медведь одну бабу в берлогу увел и целую зиму ее держал.

Писатель Алексей Кожевников собрал множество "медвежьих" историй и издал интересную книжку. К медведям он относился с огромной симпатией и уважением, видя в них нечто человеческое. "Люди зря воюют с медведями. Надо, наоборот, дружить. Будет лучше и тем и другим. Приручили же, прикормили волка, сделали из него друга себе, собаку. А медведь смирней волка, его приручить легче. Волк постоянно живет на мясе. А медведь, как человек, ест все: грибы, ягоды, всякие коренья, овощи, на домашний скот нападает только по злой нужде. И пользы от медведя будет куда больше, чем от собаки, даже от лошади. Медведь может возить и в упряжке и верхом, таскать в лапах, по лестницам. Медведь многое может".

Квинтэссенция идиллических представлений о медведе - советские мультфильмы. Там медведь почти всегда добрый и справедливый. Правда, здесь есть и иной, небытовой, иерархический момент: медведь - верховный арбитр, власть в лесу, он - высший суд, и как иерарх, как представитель верховной власти, он не может иметь иного облика, кроме сугубо положительного. В общем, есть повод вспомнить то, что сказала о пушкинских "Цыганах" одна дама: во всей поэме один только честный человек, и тот медведь.

Начальник небезызвестного III отделения, т.е. государственной тайной полиции, Леонтий Васильевич Дубельт сказал однажды, что "всякий писатель есть медведь, коего следует держать на цепи и ни под каким видом с цепи не спускать, а то, пожалуй, сейчас укусит". Действительно, мера прирученности дикого зверя часто остается загадкой, а ведь зверь все-таки дикий, и может случиться всякое.

Но крупная историческая метафора размашиста, масштабна, и сравнение медведя, этого естественного символа, даже с такой ужасной для власти фигурой, как писатель, мелко и ограниченно, оно как бы игнорирует реальности бытия России. Метафора должна быть крупней. Вот хотя бы: "...Наш народ, что медведь. Очнется после трехсотлетней спячки в берлоге, расправит свои члены и так разойдется, что все сучья переломает, камня на камне не оставит! Жизнь дотла разрушит". Это записала в октябре 1917 г. в своем дневнике одна интеллигентная и наблюдательная жительница Петрограда. Революция, голод, гражданская война погнали ее с детьми по стране и дали множество случаев столкнуться весьма близко и плотно с народом, которого, живя в Питере, она, в сущности, не знала...

Хотя медведь, конечно, зверь не политический. Поздней осенью и зимой, то есть в самый горячий политический период, когда у нас выборы и революции, он спит в своей берлоге. И лапу сосет. Если же он этого не делает - медведь-шатун, - то представляет несомненную опасность для всего живого.

Итак, русский медведь страшен и отвратителен, когда дик. И вполне приемлем, умен и послушен, когда приручен человеком. Так что, по сути, метафора "русский медведь" может носить и устрашающий, и умиротворяющий характер. Это уж как кто захочет.

Но если зверь - ручной, то существенно, кто приручил медвежонка и кто, по праву приручения, будет водить его, уже взрослого, на поводке. И дергать за губу, и заставлять играть на балалайке.

В целом же сегодня, когда все забыли, что где-то в лесной глуши еще существует дикий медведь и что именно есть дикий медведь, зверь, а знают медведей только по зоопарку, мультфильмам и сказкам, ему, медведю, чрезвычайно симпатизируют. Поэтому "медвежья" метафорика в политической сфере, скорее всего, дееспособна. Как отблеск мифа, как проекция архетипической народной памяти об архетипическом "идеальном" медведе.