Неперспективные больные

КАРА. Все живое уползает в тень. И люди в том числе. Несчастная, не видимая никому птичка о чем-то жалобно чирикает в кустах - я ее не понимаю, но мне ее очень жалко: она чем-то напоминает мне диализника. А что такое диализник, я и постараюсь здесь рассказать.

Птичка суетится в кустах. И ее никто не понимает, но сердце разрывается.

А мы лежим на процедуре. На так называемой функциональной кровати, очень, в общем-то, удобной и приспособленной для этой именно процедуры. Но теперь представьте себе, каково это - неподвижно пролежать на прекрасной и очень жесткой кровати в течение четырех, а то и пяти часов? Вот в такую жару? Или даже в холод? Неважно. Важно, что ты не можешь никак и ни на секунду повернуться: рука твоя, правая или левая, намертво прикована к аппарату "искусственная почка".

Поразительно, до какой степени люди не понимают, что такое "искусственная почка"! Да что там люди? Врачи в районной поликлинике, учившиеся в разных там "медах", куда очень трудно попасть, и те ничего не знают. Однажды в районе меня спросил исполненный сознания собственной значимости участковый терапевт: "А сколько раз в году вы ездите на диализ"?

Я посмотрела на него как на сумасшедшего. Ну как в самом деле объяснить ему, что это, по сути, и не болезнь даже, а как бы уже образ жизни? Что ночь в полночь, в жару или в холод, ты вскакиваешь по звуку пейджера (потому что будильник может не сработать) и как ненормальная натягиваешь на себя заготовленную с вечера одежду: в семь утра приезжает машина перевозки (фактически это "скорая помощь"), и она не может ждать ни секунды. Потому что едет еще по двум или трем адресам. И должна точно в срок прибыть в больницу. Здесь примерно с восьми до девяти начинается первая смена гемодиализа. Вся остальная больница еще полудремлет, а машины "перевозки" подкатывают одна за другой.

И так - три (!) раза в неделю (!) - а сколько раз в год?! - ты должна не только одеться (а если это зима, то навьючить на себя "кучу одежек и все без застежек"), но еще обязательно съесть что-нибудь горячее и взять с собой термос и пару бутербродов.

В полудремлющей больнице не спят бойцы ОМОНа: они встречают нас на входе. И мы и они знаем уже все друг друга в лицо. Еще бы! Мы ведь здесь по нескольку лет. И даже они со своей непыльной, но ответственной работой смотрят на нас с сочувствием. Ведь они знают, что мы "неперспективные".

Вот слово и найдено. Мы неперспективные больные. То есть такие, кому совершенно нет смысла говорить дежурную фразу: "Ну, желаю вам скорейшего выздоровления!" Ничто не приводит тебя в большее бешенство, чем эта вполне искренняя и вежливая фраза. Потому что это совершенно то же, что фраза районного терапевта - мол, а сколько раз в году вы ездите на диализ? Дело в том, что от этой болезни (она называется по-разному, но фактически представляет собой полное отсутствие почек, повторяю, не болезнь, а полное прекращение их функционирования), от этой болезни нет избавления. Если ты попала на гемодиализ (а, между прочим, это само по себе огромное счастье: на всю Москву всего несколько сотен диализных мест!) - по тяжести заболевания, по блату или, наконец, по взятке (обычно это лица кавказской национальности, которых мы все так жалеем), то это "счастье" уже на всю жизнь. И никакого выздоровления быть не может. Путь отсюда только в два пункта назначения: или на операцию трансплантации, которая очень редко заканчивается успешно, или, извините за прямоту, в небытие.

Однако же продолжим нашу "via dolorosa", что значит "скорбный путь".

Итак, нас привозят в больницу. Признаться, когда я еще лежала в стационаре, то была уверена, что "туда", то есть в больницу, "своим ходом" - с утра-то! до диализа! - смогу доехать легко.

Оказалось, не все так просто. Это тогда мне казалось, когда диализ только начинался и сразу наступило резкое и удивительное облегчение. Но уже тогда моя напарница по "перевозке" жестоко, но мудро предупредила меня - а вы что, мол, надеетесь, что вам всегда будет так хорошо? И все лучше и лучше?

Увы, она оказалась драматически права. На какой-то год и впрямь пришло облегчение. Но потом начинаешь замечать, что уже на другой день после спасительной и очистительной процедуры тебе уже опять муторно. И на улицу не выйдешь. И задыхаешься. И все время прилечь тянет. И так называемые геомагнитные дни почему-то следуют один за другим. Какой уж тут разговор о том, чтобы добираться до больницы своим ходом! Ведь вы поймите: жидкость-то в организме накапливается. И поэтому о том, чтобы ехать на общественном транспорте, не может быть и речи.

Итак, ранним-ранним утром вы приехали в больницу. Фельдшер, сопровождающий каждую перевозку (мало ли что может произойти в дороге?), помогает вам иной раз буквально упасть к нему на руки: даже эти специальные санитарные машины и то приспособлены для каких-то гулливеров. И ты проходишь мимо заспанных омоновцев. Поднимаешься к себе на третий этаж, иногда на грузовом лифте. Все здесь, в больнице, знают, что диализ - это не болезнь. Это образ жизни. И потому все сочувствуют. Всюду висят таблички - больные, находящиеся на диализе, проходят без очереди. Вас без очереди впускают в лифт, без очереди выдают пальто, без очереди принимают анализы. Впрочем, об анализах и говорить не приходится - у нас в отделении своя лаборатория.

Сначала надо взвеситься. Дело в том, что есть такое понятие - сухой вес. То есть, предположим, ваш вес шестьдесят килограммов. Через день вы становитесь на весы, и стрелка показывает уже 62. Или даже 64 кг. За один только день прибавить четыре килограмма! Для обычного человека такое немыслимо, а у нас привычное явление. Это как раз и есть жидкость, которая у обычных людей нормально уходит из организма, а здесь вам за аппаратом ставят банку, обычно трехлитровую или двухлитровую (признаться, лично я к этому до сих пор привыкнуть не могу), и она заполняется просто водой. Ну, правда, банку ставят потому, что аппаратура, хоть и заграничная, но давно и морально и физически устаревшая - ацетатная. Нигде на Западе уже не применяемая. Но что поделаешь? Слава Богу, хоть такая-то есть, в наше-то время.

Больные эти аппараты зовут "чебурашками". Дело в том, что рядом с ними имеются и другие - так называемые бикарбонатные, или "тысячники". Самое ужасное происходит, когда по каким-то причинам - чаще всего из-за поломки аппарата - тебя переводят с бикарбоната на ацетат: выдержать эту пытку становится уже почти невозможно. Здесь и одышка, и сердцебиение, и падение давления, и тошнота, и зуд, и многое другое, о чем просто не хочется писать.

А почему так происходит? А все по одной и той же причине: ничтожное количество мест диализа на Москву и в результате - четырехсменная работа, то есть ночная смена в том числе. Только представьте себе: вы мчитесь в больницу часов этак в двенадцать ночи, лежите четыре часа на процедуре, потом еще ждете машину час-полтора-два. К заутрене приезжаете домой. А ваша машина, заканчивая ночную смену, уже мчится по просыпающейся Москве, чтобы отвезти другого больного на первую утреннюю "службу".

И вот вы, наконец, входите в свой зал. Их у нас пять. И в каждом по четыре кровати, у каждого, как правило, она своя, закрепленная за тобой. А впрочем, нет. Вы еще не входите. Еще можете часок, а то и полтора и два посидеть. Покемарить. Если учесть, что встали в шестом часу - это если спали более или менее прилично. А то ведь, сколько бы ты уже ни ездила на этот проклятый диализ, почему-то упорно не спишь в роковую ночь, несмотря на снотворное. А кемаришь ты, потому что... Да по многим причинам. Например, нет воды. Нет, это не значит, что вода не идет из крана, не так все просто. У нас все не просто. И тут многое опять-таки упирается в проклятую (хотя для кого-то и спасительную) четвертую смену. Вода кончилась. У нас есть такой особый зал, где стоят гигантские емкости (не знаю, как точно они называются) и в них некая жидкость, над которой еще нужно долго колдовать нашей лаборатории, что-то там разбавлять, что-то с чем-то мешать. Одним словом, делать раствор для промывки аппаратов. Штука очень хитрая. Но как свойственно русскому человеку, который способен и блоху подковать, и здесь иной раз простой отверткой справиться можно. Так же, как с испорченным аппаратом: там подвернешь что-то, там подвинтишь. И все. Вода начинает набираться в емкости. А драгоценный "тысячник", стоивший года четыре назад около тридцати тысяч долларов (не знаю, сколько сейчас), вдруг зажигает свое компьютерное табло, и что-то там начинает вспыхивать и мелькать.

Вот это, собственно, и есть "искусственная почка". Таинственное название, абсолютно не понятное никому из простых, обыкновенных людей. Но если бы только - простым, обыкновенным людям! Как уже здесь говорилось, и практикующие врачи не очень-то твердо себе представляют, что это такое.

Загадочный аппарат должен не только выкачать из тебя накопленную тобой жидкость (за большое количество жидкости врачи наказывают, увеличивая время процедуры, а то могут и вовсе перевести тебя в ту самую проклятую ночную смену), но и очистить твою кровь от накопленных токсинов. Для этого, после того как ты покемаришь, отремонтируют твой аппарат, тебя наконец-то подключают или, как у нас говорят, подкалывают. Две здоровенные иглы с магистралями (все одноразовое) вонзают в твою дрожащую руку, в то специальное место, где хитрым образом (это, кстати, делается с помощью сложнейшей операции и порой не с первого раза) соединяются вена с артерией. Помню, когда мне, например, делали эту операцию, хирург потом сказала загадочную фразу, я ее теперь часто вспоминаю - вы готовьтесь к тому, что вам еще много чего предстоит испытать.

Вот я и испытываю. Три раза в неделю. Процедура эта не только очень тяжелая, но и очень дорогостоящая. Однажды мне пришлось ее производить в Санкт-Петербурге, в той, кстати, новехонькой и сияющей чистотой больнице, где лежал сам Собчак, когда он срочно начал умирать от сердечного приступа, вызванный на допрос всего лишь свидетелем.

Так вот. Насчет меня приватно договорились - я была в Питере в командировке. Часов около восьми утра я с сопровождающей, как и было договорено, заявилась в эту вылизанную, выскобленную больницу - у нас еще такую поискать! Долго шли, сменив в гардеробе обувь (у нас в Москве тогда еще такого не было и в помине), шли какими-то коридорами. Пока, наконец, не достигли заветной зоны диализа. Здесь, когда я робко вошла в ординаторскую, на меня злобно рявкнули - мол, почему так рано явились? Но ведь рано - не поздно?

Где-то по истечении минут сорока пяти, меня, наконец, впустили в святилище. И здесь я выложила чистоганом назначенную мне сумму - четыреста сорок тысяч рублей (дело было в 1996 году). Боже мой, вдруг как по волшебству все изменилось. Мне выделяют отдельный зал и, ласково наклонившись, сообщают, что мне совсем не надо кричать, кого-то звать на помощь - у нас в Москве, в очень в общем-то хорошей по уровню медперсонала больнице, иной раз приходится буквально орать - никого нет в зале, а у тебя какое-нибудь ЧП.

Нет, здесь с тобой носятся как с писаной торбой, чуть ли не сама заведующая отделением проводит тебе диализ на прекрасной новой аппаратуре. А после того, чуть ли не с поклонами, выдают квитанцию. Потом, вернувшись в Москву, я долго мучаюсь - что же мне теперь делать? Отдавать ее в бухгалтерию или нет? Ведь все-таки это командировка? Но никак не решаюсь - сначала. А потом время безнадежно уходит.

Был еще искус сделать диализ в Берлине, естественно, за свой счет. Но это стоило бы уже 250 долларов. И очень сильно отяжелило бы мои траты. Кстати, уже потом я узнала, что тогда, в Питере, с меня не имели права брать денег.

Но самое страшное в нашей больнице - это, конечно, стационар. Вы знаете, что такое хроники? И сколько времени можно или нужно лежать в больнице? Вот недавно одна больная, в некотором роде ветеран нашего отделения гемодиализа, пролежала в стационаре восемь месяцев. Мне особенно это понятно - недавно пришлось отлежать две недели, так вспоминаю эти дни с ужасом. За долгую жизнь пришлось лежать во многих больницах, бывали и похуже. Но здесь все зависит не от условий даже, они у нас всюду ужасные, а от характера заболевания. Почему-то - не знаю почему - почки очень часто соединяются с диабетом. А на свете нет, по-моему ничего страшнее диабета. Представьте себе, каково это - находиться в одной палате с женщиной, которая вообще не спит? Когда бы ты ни проснулась, она тихо сидит на кровати и смотрит на тебя остановившимися глазами...

Но, Боже мой, как она хотела жить! Она, при всем своем чудовищном состоянии здоровья, при том что ее возили на каталке, пошла на операцию... Операцию по пересадке почки. И тут же скончалась. Хорошо, что я к тому времени уже выписалась из больницы и не видела глаз ее несчастного мужа и глухонемой дочери, которую они с мужем обожали.

Вот эти мужья. Матери. Жены. Дочери. Племянники и просто друзья. Они заполняют наши огромные, душные или, наоборот, ледяные в тридцатиградусный мороз палаты. И сколько бы ты в душе ни бесилась от постоянного присутствия посторонних в палате, никуда от этого не денешься - это проклятая хроническая почечная недостаточность, это на всю жизнь. И когда, помню, передо мной тоже замаячил призрак скорой операции, я сразу стала искать, кто будет со мной сидеть после этого. Конечно, за деньги.

Прожить на те деньги, что мы получаем, а это инвалидность первой группы - все равно нельзя. Если, конечно, не иметь богатого мужа или богатую жену, способных выдержать немалое испытание - больную на всю жизнь жену или больного мужа.

Поэтому кое-кто из нас еще пытается работать. Больше на дому, но кто-то и на постоянной службе. Что очень тяжело, скажу по собственному опыту.