Георгий Пряхин ...АРМЯНЕ показали характер, но и Горбачев - тоже. Подал нескольким из них руку, развернулся и - взмыл в облака без "посошка". Вряд ли в его положении можно было уязвить хозяев болезненнее.
На Украину ехал в другом настроении. Шла огромная работа по Чернобылю, и М.С. лично курировал ее. У него самого украинские корни - дед из-под Чугуева; да и Раиса Максимовна Горбачева, в девичестве Титаренко, не чужда была "ридной неньки".
<...>
И вот поездка в Припять, в Чернобыль. Может быть, и запоздалая: начался восемьдесят девятый год, а драма произошла еще в 86-м. Еще жив престарелый академик Александров, чья невразумительная, но обнадеживающая самооправдывающаяся невнятица уже никого не убеждает, еще не умер от рака крови зампред Совмина Щербина, руководивший аварийными работами. Щербицкий, не отменивший первомайскую демонстрацию в Киеве и явившийся на нее со своими внуками, тоже пока в строю.
Полон реформаторской искры и старообрядческого азарта второй секретарь ЦК Лигачев, что в первые дни аварии облетал на вертолете четвертый энергоблок.
Еще не докатилась до Москвы волна детской лейкемии, и на Митинском кладбище, отпугивая москвичей, не появился героический чернобыльский угол.
Все - впереди.
Но стартовый выстрел уже раздался: молодой, талантливый, честолюбивый академик Легасов только что пустил себе пулю в сердце. Судя по всему, он один представлял объемы постигшего горя. Оказался способен и понять, и принять; оно, горе, и влетело в него своим обжигающим концентратом - пулей.
<...>
Только что, дописав предыдущий абзац, отлучился к телевизору посмотреть программу "Время" - ее принимают и здесь, в Карловых Варах, где я на три недели окопался в отпуске. Среди прочих безрадостных сообщений заставило вздрогнуть: у Раисы Максимовны Горбачевой острый лейкоз. Лежит в университетской клинике германского города Мюнстера. М.С. неотлучно с нею, в город приехала дочка с двумя внучками. Начали публиковать бюллетени... Печально - слава Богу, в интонации нет злорадства.
Уверен: есть прямая связь между тем, о чем пишется в этой главе, и событием, о котором бесстрастно оповестил сейчас телевизор. Еще в той поездке, и на пути к Чернобылю, и, особенно, когда стояли тесной кучкой, демонстрируя бодрое, не обремененное легасовскими познаниями, мужество и веру в победу бетона, могильной плиты, над всего лишь обозначенной ею, плитою, смертью, герою моему подумалось: ну зачем он, М.С., взял сюда Раису?
Человек как бы не ушел, а подвинулся со своего места. Потому что когда уходят, убегают, производят много кавардака: что-то уволакивают с собой, что-то ломают, выдирают, пытаясь укоренить на новом месте. А тут - именно подвинулся, неслышно и робко, освободил, уступил насиженное место. И окружающая, сопредельная жизнь, как бы восполняя, замещая отсутствие человека, этим местом тотчас воспользовалась...
<...>
Мать у М.С., Мария Пантелеевна, крестьянка, натурная женщина. В Москву переехать наотрез отказалась, не захотела покидать хату, огород, могилку мужа. Причины очевидные и легко называемые. Но у какой же свекрови, тем более характерной, не найдется еще и не называемых вслух причин? Она и в Ставрополе с ними не жила, предпочитая самостоятельно и самовластно руководить собственными горшками. Родной брат автора этих строк, техник-связист, был строго вызван как-то к Марии Пантелеевне чинить телефон. Приехал, рассказывает, в село Привольное, нашел нужный дом, жмет-жмет кнопку в калитке, никто не открывает. Охранник, приставленный к дому как только М.С. стал генсеком, видимо, пользуясь полной деревенской синекурой, покинул вверенный ему надвратный пост в пользу пивного ларька. Наконец калитка отворилась, и в проеме ее плотно обозначилась обширная, выразительная старуха с приподнятыми перед собой руками по локоть в земле. "А я и не чую. В гароди копалась. Моркву сажаю..." И засмеялась.
Несла солнечным мартовским двором полные, сильные еще руки как самое ценное в себе.
Обижалась, когда, став генсеком, в редкие заезды по случаю сын подчинялся своей подчеркнуто усердствовавшей охране - есть кураж как разновидность лизоблюдства - и отказывался хлебать материнский южный борщ, отделываясь, как заезжий шеф-повар, шутливой пробой, в то время как на стол ее выставлялась из машин казенная еда. И свита, набивавшаяся в дом, ей не нравилась: сейчас-то они все друзья до гроба, в глаза ему заглядывают, а попутно и ей, старой, да надолго ли? Рассказывают, что когда примчался в ее домок первый секретарь крайкома со срочным сообщением (даже телевизор опередил, хотя пользовался всего лишь наземным транспортом), что сын ее стал главным в стране, старуха грустно покачала головой: "Миша, Миша, и куда ж ты?.." Уже тогда не сомневалась насчет друзей-соратников. Жить в Москву не переезжала, приехала - в последний момент - умирать. Управившись, вернулась на родину, к мужу. М.С., уже отставленный, с гробом не полетел. То был пик искусно канализированных новыми властями антигорбачевских настроений и в стране, и (найдите корсиканца, который материл бы Наполеона!), как ни парадоксально, в крае: земляки любят возвышения своих и умеют этими возвышениями пользоваться, но не прощают былым "своим" кумирам их всегда несвоевременных свержений. И М.С., внезапно, не захотел появляться на родине, где его смолоду знали лишь в блеске, силе и славе, в новом, унизительном качестве. Бог ему судья. Отца же, будучи первым крайкома, похоронил в свое время торжественно. Отец - вот кто благоволил к хрупкой, насквозь городской невестке! - тоже крестьянин, механизатор. Это работая с ним на комбайне, помогая отцу, М.С. и заработал, мальчишкой, знаменитый свой первый орден. В известном смысле его можно считать и отцовским орденом тоже. Характером мягче матери, легкий, компанейский человек, фронтовик - даже бригадирства себе не хлопотал.
С родителями М.С. вообще виделся редко: учеба, работа. Да и слушал их, небось, вполуха, наспех.
<...>
Оглядывая задним числом шесть лет, проведенных М.С. на вершине власти, открываешь: его преследовали ЧП. Серия ЧП, завершившаяся ГКЧП. Сама годовщина его вступления в верховную власть ознаменовалась главной, грандиозной бедой, потрясшей до основания весь мир, - Чернобылем. Потом - Армения, потом - взрыв супердинамита в засекреченном воинском товарняке и на засекреченнейшей станции Арзамас-16, слизнувший одномоментно несколько городских улиц, потом взрыв магистрального газопровода в Башкирии, совпавший с прохождением через место взрыва двух переполненных пассажирских поездов, полыхнувших в одну минуту, как два бикфордова шнура, - плюс политические потрясения и провокации в Казахстане, Баку, Тбилиси, вялотекущая бойня в Нагорном Карабахе. Роковым образом сошлись все три фактора! Так называемый "человеческий": наспех провозглашенные в пику "застою" перемены в социальной и политической сферах - надо сказать, что руководителям на местах ревностное продвижение этих реформ с рапортами наверх давалось куда легче, чем традиционная, рутинная колгота с хлебом, углем, машиностроением и т.д., да и замечалась, отмечалась эта ревность, отождествляемая с верностью, острее, благодарнее - тоже как бы в пику "фундаменталистам". Перемены такого рода неизбежно чреваты сбоями, падением уровня жизни - и это можно ставить в вину Горбачеву, чрезмерно и легкомысленно увлекшемуся строением своей политики "от противного". Кстати сказать, и Брежнева не надо было пинать с чрезмерным усердием (по крайней мере публично, официально): перестройка, особенно в международных делах, вполне и логично сопрягалась с разрядкой, вытекала из нее, и если бы М.С. это публично признал, мы впервые бы имели преемственность руководства, и даже разных поколений руководства, а не привычное оплевывание предшественника - вскоре после похорон - по всем статьям.
Да, в этом, "человеческом", плане винить можно. Но с приходом Горбачева в СССР подоспела и эра техногенных катастроф, к которым он отношения не имел. Устарело оборудование, состарились технологии, прохудились газо- и нефтепроводы, проржавели и разболтались рельсы с давно открученными гайками. В сочетании с метафорически отпущенными гайками и переведенными ("на Марс!") стрелками все это просто не могло не рвануть. Вышел, израсходовался моторесурс строя - это очевидно. Что касается ресурса самого строя, тут можно было еще спорить: ремонтировать или демонтировать. По части техники и технологий же и спорить было не о чем - на свалку.
Техника стала давать системные сбои, и это пришлось на разгул словопрений, когда каждый слесарь вместо того, чтобы исправно стоять над верстаком, стал предлагать свои стоматологические решения, а попутно еще и голосованием обеих рук выбирать себе руководителя - ясное дело, по принципу: лишь бы не кусался. Еще бы чуть-чуть, и ефрейторы стали бы выбирать себе маршалов. В такой обстановке, да еще в чаду национальных распрей, когда обнаружилось, что в Союзе "обиженных" народов больше, чем народов, его населяющих, просто не могло не рвануть. И рвалось - эти техногенные вспышки молниями прорезали пьянящую (при старательной борьбе за трезвость) атмосферу восьмидесятых. Но креститься никто не торопился: ведь это были всего лишь предвестья страшных громов, разразившихся повсеместно позже, в девяностых.
В данном случае Горбачев всего лишь оплачивал старые чужие счета. Но есть какая-то угрюмая связь между активностью солнца (приход Горбачева "наверх" совпал с началом этой "верхней", даже верховной активности, словно он сам и был протуберанцем этой вспышки, вспоровшим озоновый слой), психическим равновесием людских масс и равновесием масс подземных. И я еще не уверен, является ли массовая психическая аура лишь индикатором, пассивным потребителем природных аномалий, или - и их детонатором тоже. Возмутители спокойствия - они буравят пустоту с двух сторон. И тогда в точке "х", в средостении уязвимости - пробивает. Психическая атака - это когда природа и человек объединяются: против разума. На недолгий властный пик Горбачева пришлась и эта составляющая: в полдень 7 декабря 1988 года, невесть кем вызванный, грозно и ровно зазвучал из-под земли античный хор, и на его зловещем фоне все хаотически протекавшее на сцене в одну шестую часть света стало неуклонно приобретать строгие и четкие формы трагедии.
М.С. и сам добавлял драматизма происходящему. Метался с одного ЧП на другое, пытался на скорую руку латать разраставшиеся прорехи (по сравнению с хаосом и паникой, что творятся сейчас, в дни жуткого землетрясения, в соседней Турции, советское руководство действовало в Армении на три порядка организованнее, грамотнее и сердечнее), искренне сострадал, теряя официозный лоск, попавшим в беду людям. Являясь лично на места трагедии, замыкал на себе и надежды, и нередко гнев - стихийный - пострадавших. Поскольку за генсеком всюду следовала толпа журналистов, и своих, и - что ему определенно импонировало - зарубежных, эти трагедии каждый раз получали особый резонанс, масштаб и, главное, угол освещения - сам М.С. всякий раз оказывался в центре случившегося.
Чего уж тут долго искать виновника, вот он - и заскорузло-праведный палец миллионов наутро уверенно тыкал в середину снимка или экрана.
<...>
Практически молча добрались до атомной станции. Помпезной, многолюдной встречи не было, транспаранты на воротах не висели. Каждого строго одели в белое, одни только глаза оставили, не занавесили. Замерили на каждом уровень радиации, новое начальство станции (старое уже сидело в тюрьме) повело по выстланным плиткою машинным залам, напоминавшим огромную молочную ферму без коров или молокозавод без молока. Говорили негромко, без пафоса. Если не как при покойнике, то как при больном - точно. М.С. сосредоточеннее обычного. О перестройке и ее радужных перспективах аппаратчицам в белоснежных халатах и с тревожными глазами не декламировал. Вопросы его строги, конкретны: готовится к совещанию, которое должно пройти через несколько часов в новом поселке энергетиков с комсоставом отрасли по проблемам восстановления безопасности АЭС.
В одном из залов постояли на бетонном, облицованном с особой тщательностью возвышении: могильник четвертого энергоблока. Раиса Максимовна в белом, накрахмаленном и отутюженном выглядела неотразимо. Печальная метафора надежды. Зачем он привез ее сюда? Стартовый выстрел прозвучал для М.С. из руки академика Легасова. Неужели финиш он услышит из Мюнстера? Пощади их, Господи: ни он, ни она не заслужили самосуда судьбы.
Прошло совещание, долго, тяжело. Горбачев был въедлив как никогда. Да, возможно, приехать сюда ему надо было раньше, а не через два с половиной года после катастрофы. Возможно. Но он все-таки приехал - когда приехал. С женой (сопровождала его не только по Европам-Америкам) - и хотел, воспользовавшись общим сбором - даже представитель МАГАТЭ прибыл, - "додавить" вопрос, насколько позволяла ему его незаурядная эрудиция. Опрометчиво пошедший в апреле восемьдесят шестого на длительное, дезориентирующее замалчивание масштабов трагедии, он явно чувствовал теперь свою давнюю вину и старался загладить ее - энергичностью действий и несвойственной ему жесткостью спроса с подчиненных.
Позже прямо на улице встретился с рядовыми энергетиками. Проглянуло солнце, запахла весной земля. Ора не было. Горбачева не загоняли в угол, не корили без меры, не несли по кочкам. Видно было: люди хотели работать и хотели жить. Говорили о строительстве нового поселка, обсуждали типы домов: там и сям уже поднимались стильные коттеджи. В собственный пуп не вперивались: пошли вопросы об Армении...
