Сергей Королев Тревоги дофанатской эпохи
CЕТОВАНИЯ по поводу одиозных и агрессивных проявлений болельщицких страстей звучали у нас еще в 70-х. Вспомним хотя бы заголовки тогдашних усиленно обсуждавшихся публикаций: "О здоровье "больных" болельщиков", "Сорняк - с трибуны!". Уже тогда жаловались на буйное поведение ребят в одинаковых шапочках, с одинаковыми шарфами, с трещотками, на их бессмысленные вирши-кричалки (набор выкриков, хором повторяемых к месту и не к месту). Особенно раздражала пагубная фанатская страсть разрисовывать несмываемой краской стены домов и заборы (самое распространенное: спартаковский ромб и лозунг "ЦСКА - кони"). Кстати, словечко фанаты уже тогда получило право на существование в языке.
За многочисленными статьями, порицавшими буйство крикливого, хулиганистого молодняка, скрывались вещи самые разные. Проступало смутное беспокойство тогдашних советских властей по поводу возникновения форм группового поведения, им неведомых и неподконтрольных. А также тревога околоспортивных интеллигентско-богемных кругов, которые воспринимали эксцессы футбольного фанатизма как покушение на эстетику спортивного зрелища, если не как симптом одичания. Это были литераторы, артисты, режиссеры, журналисты, талантливые люди, которые и в футболе хотели видеть и видели не одну только жесткую борьбу, разрешение примитивной дилеммы "проиграл - выиграл", а спектакль, зрелище. Ведь такими преданными и компетентными болельщиками были Михаил Яншин, Арнольд Арнольд, Юрий Трифонов, Евгений Кравинский...
Люди этого круга, а также, скажем так, интеллектуальное крыло футбольной журналистики (бесспорным лидером которого был Лев Филатов) как могли сопротивлялись попыткам внедрить чуждое им, примитивно-прагматичное, в конце концов, вульгарное понимание сущности футбольной игры. Впрочем, фанатство было только частью многообразных изменений, неумолимо разъедавших романтико-эстетическую концепцию футбола.
"Как помочь этим молодым людям содержательно общаться на почве общего же интереса? Как организовать постоянный, серьезный, взаимообогащающий контакт команды и ее поклонников?" - вопрошал преданнейший болельщик "Спартака" академик Станислав Шаталин и вместе с ним множество других культурных, из интеллигенции болельщиков - и, похоже, тщетно. Но в те далекие времена зло только возникало, прорастало, зрело и злело. Хозяином трибун фанат стал позже, где-то на стыке 80-90-х, когда под ударами набегающих на наш тоталитарный берег волн перестройки и демократизации в обществе существенно ослабли механизмы контроля.
УнификациЯ как знак века
Болельщик индивидуален и свободен. Фанат олицетворяет коллективное стремление к несвободе, к растворению своего "я" в группе.
Индивид и в толпе, и в массе плотно прижатых друг к другу людей на трибуне остается индивидом: один сидит, курит, и желваки ходят на скулах, другой вскакивает и кричит. Третий благодушно тянет пивко, четвертый матюгается и свистит в два пальца...
Фанаты - организованы, и организованы жестко. Одинаковость - вот принцип фанатства. Одинаковые стрижки. Одинаковые шарфы одинакового цвета. Одинаковая степень подпития. Кричалки, одинаковые слова для всех. Проявления фанатства унифицированы.
Болельщик доброжелателен; он, конечно, переживает за своих, но при том он - ценитель игры. Фанат агрессивен. Превыше всего он ставит принадлежность к группе, чувство локтя и особенно кулака и не очень-то обращает внимание на эстетику игры и мастерство игроков, во всяком случае, чужих. Каждую минуту своего существования он ищет возможность возвысить "наших", уязвить "не наших" и довести этот конфликт до предела, то есть до драки, до побоища. Драка эта далека от национальной традиции "стенка на стенку", ибо в ней приличным считается использовать все, вплоть до камней ("булыжник - оружие пролетариата"), металлических прутьев и ножей.
Боление всегда было сферой свободного выбора человека. Это особенно ценно и дорого в государствах с жесткими недемократическими, тоталитарными режимами. Человек здесь лишен возможности выбирать место жительства, правителей, он не в состоянии воздействовать на политику и экономику... Он никак не может повлиять на пребывание у власти Сталина, Франко, Муссолини, черных полковников и коричневых генералов, но он свободен в выборе - "Спартак" или "Динамо", "Реал" или "Барселона". Это - сфера суверенного выбора индивида, это - сокровенное, сохраненное только для себя и отгороженное от других и от государства, ну, как выбор спутника жизни...
Фанат не выбирает, для него даже суженная сфера выбора - чрезмерна; он как бы становится приверженцем в силу изначальной принадлежности к клану, группе, двору, компании.
Хочу между прочим заметить, что аспект утилитарный - помогает поддержка фанатов родной команде или не помогает - мне глубоко безразличен. Проблема - как вдохновить любимую команду, что кричать, и как, и когда, - это проблема для очень молодых и - как бы это помягче сказать? - не сформировавшихся умов. Надо ли разбиваться в лепешку, чтобы "Спартак" или "Динамо" выиграли в Самаре или Новороссийске? И следовать за "своей" командой или, того круче, за любимым игроком, видя в этом смысл существования? Мне бы ваши проблемы, господин учитель!..
Надоело также возмущаться (в тысячный раз) тем, что агрессивных накачанных подростков ("лбов", как говорят у нас) невозможно заставить вести себя сколь-нибудь сносно. Не кидать всякую дрянь вниз, на поле и беговые дорожки, не поджигать петарды прямо на трибунах, не вырывать с корнем пластиковые сиденья. Как-то скучно поучать молодежь и призывать ее не плевать на пол и не справлять нужду прямо возле пивного киоска. В любом случае, когда они заполнили стадион, растеклись по трибунам, воспитывать их уже поздно, хотя бить милицейской пластиковой палкой по голове - еще рано.
Для нас существенно иное. Важно понять, что означает превращение зрителя, болельщика в фаната. Что это означает с точки зрения социальной и что это означает с точки зрения отношения власти.
Новые тела власти
Итак, фанаты образуют некое единое коллективное социальное тело. Один импульс, один ритм, одна общая мозговая извилина. В фанатской однородной массе индивид ищет возможность утратить индивидуальность и слиться с группой. Перестать быть личностью. Это способ адаптации, выживания в жестко организованной среде, алгоритм существования в примитивной социальной субкультуре.
Подобное стремление к деиндивидуализации и несвободе не есть российская национальная патология, следствие монголо-татарского ига, многовекового крепостного права или чего-нибудь еще в этом роде. Это, скорее, симптом века, следствие вытеснения культуры цивилизацией, знак массового общества, а главное - знак постоянной, непрерывной экспансии власти. И чем более вездесущей, всепроникающей она, власть, становится, тем труднее ее "засечь", идентифицировать. Властью организовано и создано то, что нам часто даже и в голову не приходит связывать с понятием власти.
В этом контексте столкновения фанатов с милицией - это не борьба анархии и порядка. ОМОН, который избивает фанатов - пинает их ногами, уже сбитых с ног и распростертых на асфальте, врезается в их тела тяжелыми башмаками, - это зеркальное отражение фанатских кровавых стычек. Милицейское насилие - совершенно избыточно, и поэтому стоит усомниться, выполняет ли здесь милиция свою официально прокламируемую задачу - обеспечить безопасность и порядок, или ее главная цель - явить свою власть, власть как таковую. А усомнившись, мы легко найдем почву для сопоставления, ибо фанаты и вовсе никакой задачи не имеют, кроме демонстрации своей всегдашней готовности, сплоченности, силы, организованности. То есть утверждения себя в качестве тела власти.
Алгоритм действий идентичен. Фигуры взаимозаменяемы. Более того, в каком-то смысле симметрия насилия естественна и логична. Есть некая сермяжная правда в том, что "лбов", ищущих повод пустить в ход кулаки, лупит ОМОН, причем лупит для профилактики, в превентивном порядке (хотя это, конечно, не логика закона). Фанатство со всеми его атрибутами представляет собой род рисковой деятельности. И фанаты, надо отдать им должное, на разбитые носы, выбитые зубы и сломанные ребра обычно не жалуются. Впрочем, скоро они подрастут и тоже, возможно, наденут на ноги тяжелые "десантные" башмаки и возьмут в руки жесткую пластиковую дубинку.
Фанатство отражает углубление некоего социального процесса. Назовем его процессом эрозии власти террористической, власти, породившей массовые репрессии и ГУЛАГ, - и дифференциации способов существования власти современной, неявной, многоликой. Это можно было бы даже назвать экспансией власти - нужно только учитывать, что это очень своеобразная, совсем не явная экспансия (разумеется, речь идет о власти в широком, неполитическом, если хотите, фукианском смысле). Власть проникает всюду, эксплуатирует и выстраивает в соответствии со своей собственной логикой любые фрагменты бытия и социальные конфигурации. Даже такие примитивные по своему социальному содержанию, как фанатство.
Фанатские группы являются порождением власти - широко понимаемой, неполитической власти - не потому, что к их возникновению приложила руку какая-то политическая сила, а потому, что отношения внутри фанатских группировок - это отношения власти. Как в кадетском корпусе, общежитии, казарме, больнице, обкоме партии, фирме. Есть старшие и младшие, есть иерархия, есть, наконец, свой лидер, вожак, фюрер...
А также потому, что фанатские группировки проявляют себя вовне, за рамками собственной социальной оболочки, как тела власти, тела навязывающие, принуждающие, нетерпимые к инобытию и иномыслию.
Но это уже иное социальное тело, чем антропоморфные тела тоталитарной эпохи. Тоталитарный режим власти разрушает гражданское общество и насаждает утопию коллективного тела, претендующего на то, чтобы быть полным и наиболее совершенным образом человеческого тела. Индивидуальная телесность третируется как ущербная, неполноценная, едва ли не порочная - власть строит тела коллективные.
Посттоталитарный же режим, как мне кажется, в значительной мере утрачивает вкус к лепке коллективных антропоморфных образований. Коллективные тела начинают возникать в значительной мере стихийно. Тела эти - уже не порождаемые, не управляемые режимом, а лишь по мере скудных возможностей режима им используемые.
Кстати, и властям предержащим, властным институтам, "силовым структурам" проще иметь дело с одним управляемым коллективным телом, даже если оно, на первый, поверхностный взгляд, им противостоит, чем со множеством полузависимых, четвертьзависимых, а то и прямо стремящихся к независимости индивидуальных тел. Да, милиция бьет фанатов - но в ключевые моменты политической истории люди-у-власти апеллируют к сплоченным фанатским группировкам или к тем, кто бесспорно имеет на них влияние: "Голосуй, а то проиграешь!" А для фаната проигрыш - хуже смерти.
Нормальный болельщик, сформировавшийся в дофанатские времена, взирает на фанатеющий молодняк без приязни. Нормальный болельщик - скорее традиционалист, а если коллективист, то весьма умеренный; еще менее энтузиазма способен у него вызвать организованный коллективизм. Такого человека трудно заставить махать флагом и в унисон скандировать: "Во всей - России - нет - пока - команды - лучше - "Спар-та-ка"!!!"
Кроме того, рядовой, "традиционный" болельщик печенкой ощущает смутную угрозу, исходящую от массы фанатов, угрозу куда более глобальную, чем перспектива столкнуться с ними при выходе со стадиона. А любителю футбола чуть более образованному и вовсе лезут в голову разные жуткие параллели - от боевиков Рема до хунвэйбинов и скинхэдов. А также не может он не задуматься над тем, как скоро пополнят стриженые эти вандалы ряды местных преступных группировок. Или политических групп фашизоидного толка. Хотя традиционное сознание, сталкиваясь с чем-то неизвестным, всегда воспринимает это неизведанное чрезмерно остро и болезненно...
И, наверное, лишь единицы осознают, что толпа стриженых, крикливых, трясущих одинаковыми шарфами, тыкающих в лицо проходящим мимо два пальца, растопыренные буквой V, - это новое социальное тело, детище не Анархии, а Иерархии, Власти... И они порой сознательно, а чаще интуитивно противостоят попыткам обратить в ничто их и так уже полусуществующую полу- или четвертьсвободу и включить их в коллективные тела. Они ощущают, что власть и ее явные и неявные агенты хотят добраться до них (а если не до них, то до их детей) всюду, даже там, куда ей, власти, до сих пор хода не было. И с должным подозрением относятся к попыткам направлять, "организовать" их самореализацию во второ- и третьестепенных сферах бытия, к каковым, если по совести, относится боление на стадионе. Но, каким бы оно ни было третьестепенным, это - пространство их частной, приватной жизни, и они не намерены делать его сегментом жизни коллективной. Многие в нашей стране устали от коллективности, многим надоело ощущать себя частью массы и ходить строем.
Так что сегодня на трибунах стадионов мы в некоей превращенной, но не лишенной символического смысла форме наблюдаем самое кричащее, самое фундаментальное противоречие конца XX века: друг против друга располагаются многотысячные человеческие массивы, по-разному соотносимые с властью и по-разному "схваченные" ею. Болельщики, совокупность индивидов, не утративших, несмотря на коллективность проявляемых эмоций, своего "я", - и фанаты, идеальная модель коллективного социального тела. Что победит: индивидуальность или масса, власть или гражданское общество и что будет искать человек в грядущем веке: свободу или несвободу - вот вопрос вопросов.
