Детскость – это страшная сила

Донос Павлика Морозова пропаганда превращала в подвиг Павлика Морозова.  

 Н.Н. Чебаков. Павлик Морозов. 1952. Репродукция © РИА Новости 

Человек всегда ощущает себя как часть чего-то большего, поэтому он все время пытается присоединиться к этому большему. Это может быть стадион во время футбольного матча, толпа на митинге, театр со зрителями, книга, телесериал, то есть подключение может происходить в физическом, информационном или виртуальном пространствах. Только став такой частью, человек попадает в более спокойное состояние. Этим пользуются государства и политики, создавая такие коалиции «в пользу себя».

Государства также акцентируют общее, откидывая индивидуальное. Общим оказывается не только «наша» идеология, но и «наш» враг. Именно это создает большие сообщества людей, которые виртуально и информационно более сильно объединены, чем физически. Отсюда любовь государств к «генераторам» информационных и виртуальных продуктов, которые и создают ментальную общность, опираясь на которую можно декларировать и общность физическую, даже если ее нет. Институт пропаганды тоже создает защитные преграды против «чужих». Литература может выполнять ту же функцию, описывая борьбу с «врагами народа» и «шпионами».

Любое вхождение контрпродукта в «наше» ментальное пространство сразу ощущается государством как опасность, как нарушение более спокойного состояния «единомыслия». Советское государство брало дополнительные заботы по продвижению «единомыслия» в массы на себя. И пока оно удерживало жесткий контроль, проблем для него не было. Оно цензурировало литературу и искусство, глушило зарубежные радиоголоса, не давая проникнуть внутрь страны иной интерпретации прошлого, настоящего или будущего. Это было системной унификацией мышления всех и вся.

Однако любое столкновение с иносистемой приносило негативные результаты, поскольку разрушало советское в пользу западного. Например, Бородино у французов – это победа над Россией, в России – наоборот.

И это не столько столкновение фактов, как столкновение мифологий, поскольку факты уже спрятаны слишком далеко.

Естественно, лубянская сказка о вдумчивом чекисте-гуманисте Андропове не переживет красивую притчу о Прометее. Но ведь речь не только о качестве и масштабе, а вот количество продуцированных мифов на хронологическую единицу новейшей истории впечатляет.

Таким же мифом оказался и Михаил Кутузов. Историк Евгений Понасенков рассказывает: «На Боровицкой на жилом доме нарисовали Кутузова, бездарного полководца, проигравшего Аустерлиц и Бородино, спалившего вместе с Ростопчиным Москву, в которой заживо сгорели брошенные Кутузовым почти 30 тыс. русских раненых. В его окружении были не молодые девушки, а девочки 13–14 лет, переодетые казаками, которых он везде таскал с собой. И вот это преступное бородавчатое существо нарисовано на одной из главных площадей Москвы!»

«Суслов меня бабахнул с трибуны съезда…»

Талантливейший Эльдар Рязанов правильно все интуитивно почувствовал, хотя всерьез документов, конечно, не изучал – да и для музыкальной комедии это вовсе не нужно. У него Кутузов не талантливый полководец, а комик, которого блестяще сыграл Игорь Ильинский. Правда, комик-Кутузов получился обаятельным, была такая актерская задача, но уберите это обаяние и получите реального исторического персонажа – жирного, хамоватого, развратного лизоблюда и коррупционера. Но справедливости ради надо добавить в дискуссию и критику его теорий со стороны историков.

А что касается фактов, то Рязанов снимал фильм по пьесе 1940 года Александра Гладкова, где все это уже было. Правда, существует мнение, которого придерживался и Рязанов, что Гладков на самом деле не был реальным автором пьесы, а получил ее в тюрьме от человека, который не вышел на свободу.

Рязанов так описывал начало своей работы: «Когда после фильма «Человек ниоткуда» Суслов меня бабахнул с трибуны XXIII съезда КПСС, сказав, что «это человек не оттуда» и пора прекратить финансирование брака в искусстве, картина легла на полку. Со мной перестали здороваться, и я понял, что такое опала. Правда, не посадили. Все-таки лучше, когда в тюрьме картина, а не ее автор.

Я понял, что нужно себя реабилитировать. Стал искать произведение, которое делал бы с удовольствием. И нашел: «Давным-давно» – блестящую пьесу, написанную как бы Александром Гладковым. С этой идеей я пришел к директору творческого объединения Юрию Шевкуненко, и он сказал: «Надо брать доработчика. Ведь пьеса – не кино, в кино нужны сцены на натуре, их надо дописывать. А дописать Гладков не сможет». – «Как? Ведь он же написал потрясающую пьесу в стихах!» – «А ее не Гладков написал».

И рассказал, что когда в 1942-м во время эвакуации Театра Красной армии в Свердловске состоялась премьера этой пьесы, он был там актером: «В пьесе надо было что-то поправить, дописать диалоги в стихах, и Гладкова просили это сделать – он каждый раз исчезал. Все поняли, что он и не может: пьесу писал не он. Я не поверил. Пошел знакомиться с Гладковым.

Очаровательный человек, заядлый книжник, бедно живущий, на коленях брюк – пузыри. Он идею одобрил, обещал через полмесяца принести сценарий. И… исчез. Начинаю его искать. И узнаю, что весной 1940 года в Ленинской библиотеке заметили, что исчезают книги. Стали следить и увидели, как Гладков запихивал за ремень брюк редкую книжку. Гладков отсидел в тюрьме, а вышел весной 41-го года уже с пьесой «Давным-давно».

Мифы не разбиваются о рифы

Мифология сильнее любого человеческого разума, она не дает ему произвести переосмысление ситуации, поскольку мифология удобнее и приятнее любой правды. Государства любят мифологию, но предпочитают называть ее почему-то правдой.

Александр Невзоров говорит о Путине: «Я понимаю, что он просто вышивает по старой имперской канве и делает это, к сожалению, очень тщательно. Но если он принимает идеологию имперства, если он считает, что Россия того образца имеет право на существование и может жить, то ему ничего другого не остается (другое дело, что я эти представления считаю глубоко ошибочными и порочными, но в конце концов давайте оставим ему свободу представлений).

Он угодил под влияние огромной идеологической химеры, которая еще и не таких скручивала в бараний рог, еще и не таким впивалась в шею и начинала сосать из них кровь. Она подчиняла себе гораздо более интеллектуально могучие организмы и превращала людей в чудовищ».

Сила виртуальности ведет людей на подвиги и на преступления. Правильная модель мира разрешает одни поступки и запрещает другие. Донос Павлика Морозова пропаганда превращала в подвиг Павлика Морозова. Только Аркадий Гайдар смог пройти по этой линии за государство, не фальшивя.

Одновременно он вводил правильную модель мира, где не только ребенок любил государство, но и государство любило ребенка.

Смена модели мира невозможна без запуска ее в мозги нового поколения, начиная с детского возраста. Ребенок некритичен, он впитывает все то, что ему подсовывают взрослые виртуальные объекты, усиливая те физические характеристики, которые важны для модели мира. Когда модель мира «поселилась» в нашем разуме, мы всё вокруг видим в соответствии с ней. Если в ней есть «враги народа», то мы будем замечать их и в жизни.

Один из блогеров написал: «Если бы меня попросили в нескольких словах описать визуальные отличия Запада от СССР глазами ребенка, я бы не задумываясь ответил: яркость, сочность, разнообразие (Запад) – блеклость, серость, дефицит (СССР).

Основополагающий дефицит СССР – это вовсе не дефицит колбасы или бытовой электроники. Есть такое понятие – сенсорное голодание, то есть острая нехватка внешних ярких впечатлений. Сенсорное голодание приводит к постепенному отключению мозга и впадению его в спячку (в предельной стадии). Почти каждый испытывал на себе сенсорное голодание в слабой форме во время длительных поездок на поезде. Однообразие пейзажей за окном, одни и те же лица попутчиков – в итоге мозг переходит в режим полудремы. На вторые-третьи сутки пути постоянно хочется спать. Это оно и есть – сенсорное голодание.

В СССР сенсорное голодание было всеобщим и постоянным. Один из главных пропагандистов пост-СССР Сергей Кара-Мурза как-то даже пришел к выводу, что это было чуть ли не главной причиной развала СССР. Мол, «страну за фантики» продали не просто так, а вот из-за этого – из-за сенсорного голодания. Это, конечно, упрощение, но в чем-то он прав.

И сильнее всего било это советское сенсорное голодание по детям. Ибо дети даже в большей степени, чем женщины, хотят в своей жизни получать как можно больше ярких многообразных образов».

Анализируя самые известные мультсериалы 70-х («Ну, погоди», «Чебурашка и крокодил Гена», «Бременские музыканты», серии о Винни-Пухе), автор в другой своей работе акцентирует время их создания: «Все указанные в статье мультфильмы были запущены в 1968–1969 годах. Видимо, было в те годы что-то такое особенное в атмосфере, что всего за один год вышло пять различных по сюжету и режиссерскому решению мультфильмов, и все они на многие годы стали любимыми мультфильмами советских детей. Да пожалуй, и советских взрослых того времени».

Это действительно странный феномен, когда взрослые точно так смотрели эти детские мультипликаты, как и дети. Что-то всех их задевало. И это было то, чего не было в обычной продукции. Так что ментальность взрослых тоже трансформировалась, как и детская.

И тут явились «Муми-тролли»

Культуролог Игорь Яковенко проанализировал смену модели мира, которую прошел СССР в 60-х: «Поэтому то, какие сказки слушают дети в раннем возрасте, играет существенную роль в формировании оснований картины мира, которая сложится у повзрослевшего ребенка. В конце 60-х годов ХХ века произошло примечательное событие. На книжном рынке появились качественно новые детские сказки. «Муми-тролли» Туве Янссон, «Волшебник Изумрудного города» Александра Волкова, книги о Мэри Поппинс в переводах Бориса Заходера пользовались бешеной популярностью. Как мы понимаем, запрос на новую сказку возник не в детской среде. Его породила городская интеллигенция, которая покупала книги для своих детей и не хотела обходиться традиционным набором советской детской книги.

В ответ на этот запрос делались переводы и пересказы произведений известных европейских авторов. Авторы русских версий не ошиблись в выборе материала. Дети, воспитанные на этой литературе, весело похоронили Советский Союз».

Как куклы могут делать людей

Разобравшись с героями, мы обнаружим странный «триумвират»: во главе этого списка три первых места занимали придурок Незнайка, балбес Буратино и слегка сдвинутый Чебурашка. Именно эти три героя были в СССР по-настоящему брендированы, как это делалось у проклятых капиталистов: книги, мультфильмы, грампластинки, уличные визуальные образы и т.п.

Почему в стране, которая декларировала, что чуть ли не все основные научные силы мира сосредоточены в СССР, героем был не Знайка, а Незнайка? Почему Мальвина, которая заставляет учиться, идет раздражающим фоном, а любуются все каким-то дерганым Буратино? И вообще специально ли в итоге после развала СССР бывшие советские дети стали строить капитализм не по образцам, которые можно было брать в США или Западной Европе, а по шаблонам, очерченным в одной из историй про Незнайку («Незнайка на Луне»)?

Наконец, случайно ли, что современные любители СССР в массе своей представляют эдакого совокупного клона Незнайки, Буратино и Чебурашки одновременно? У них, как у Буратино, деревянная голова. Они, как Незнайка, уверены, что их ограниченное видение мира – это истина в последней инстанции.

Что они все, как Чебурашка, инфантильно хлопают своим глазенками и плаксиво требуют, чтобы взрослые люди вокруг жили по упрощенным правилам хорошего поведения для детей. Случайно ли это? Конечно же, это не случайно.

Но тут мы все забываем о том, что отрицательный герой легче становится главным персонажем, поскольку у него лучшие возможности по развитию сюжета. К тому же, видимо, как сегодня мы узнали, анализируя фейки, что негативные новости распространяются лучше позитивных, так и здесь у негатива есть свои «позитивы».

В любом случае перед нами происходила замена базовой мифологии. Ее не смогли или не захотели проконтролировать ни КГБ, ни ЦК КПСС. Причем в ключевые годы – после 1968 года, когда, как считается, началось определенное закручивание гаек после чехословацких событий.

Литература в советское время была больше чем просто литература или учебник литературы. Это был основной смыслообразующий поток, который не развлекал, как сегодня, а строил мозги сегодняшним и завтрашним гражданам.

Меняя литературу, запрещая ее, мы получаем в результате другой набор людей. Сталинское время так и конструировало советского человека, включая еще помощь кино, отголоски чего мы видим по сегодняшний день. Есть даже такая книжная истина, что не вовремя прочитанная книга уже не работает так, как если бы прочесть ее в нужном возрасте.

Переводы вступали в естественное противоречие с никуда не исчезнувшей идеологией. Их редактировали, кромсали, но суть сохранялась, и читатель тоже (17–19). Читатель все равно оценивал переводную литературу как более интересную, что особенно касалось художественных и научных текстов.

Но преданные партии лица могли читать то, что переводилось только для них. Это делала редакция спецлитературы издательства «Прогресс». «В марте 2011 года в большом посвященном его юбилею интервью телеканалу «Вести 24» Михаил Горбачев сказал, что признателен издательству «Прогресс» за книги, позволявшие ему иметь объективную информацию об отношении Запада к перестройке. И между прочим, заметил, что сохранил в своей личной библиотеке 300 экземпляров книжек, которые пришли к нему по спецрассылке.

Если подходить формально, то Михаил Горбачев нарушил режим секретности. Эти книги после прочтения полагалось сдавать в спецхран. Потому что издания, о которых вспомнил бывший генеральный секретарь ЦК КПСС выпускались в рамках одного из самых секретных проектов отдела пропаганды ЦК КПСС. В редакции «специальной литературы», которая до августа 1991 года в строжайшей тайне работала под крышей книжного издательства «Прогресс» под неустанным контролем КГБ.

Это были книги, запрещенные Главлитом, но повествующие чаще всего о Союзе. Их малые тиражи распространялись по специальному списку, каждый экземпляр был пронумерован.

Эти книги имели гриф «Распространяется по специальному списку». Кстати, из этой редакции в свое время был уволен Георгий Арбатов с выговором по партийной линии.

О самом списке говорится так: «На каждом экземпляре ставился штамп с номером, соответствующим номеру фамилии адресата, внесенного в особый список. Всего в нем было около тысячи фамилий. Первая его часть содержала фамилии членов Политбюро и кандидатов в члены Политбюро. Но не по алфавиту, а по ранжиру. Первой стояла фамилия лица, руководившего страной. Далее персоны перечислялись в той же последовательности, что и в официальных государственных документах. Потом, согласно иерархии, следовали члены ЦК и опять же кандидаты. За ними следовали члены правительства, органов советской власти, а после – все остальные, включая секретарей партии республиканского и областного уровня, и даже послы. Список был «живым», регулярно обновлялся в силу естественных причин, а также всячески тасовался».

Кстати, не тут ли лежат истоки повального бегства детей партийной элиты за рубеж? Сначала они учились в МГИМО или на романо-германской филологии, потому уезжали работать за границу, воспитанные на запрещенной литературе, как и их родители.

Бывший заместитель заведующего этой редакции, что работала под присмотром «Прогресса», вспоминал: «Никто заранее не мог предположить, какой будет реакция читателей на наши книги. Один автор мог, например, перемывать косточки Хрущеву, влезая в подробности его личной жизни. Другой издевался над тем, что, допустим, представители советской правительственной делегации явились на переговоры одетые безвкусно, в одинаковых шляпах и широченных брюках.

Поэтому достаточно часто приходилось звонить в тот же международный отдел ЦК моим однокашникам по МГИМО – Юрию Жилину или Вадиму Загладину, рассказывать о ситуации, советоваться. Ответы бывали самые разные, однако однозначного окончательного совета, как правило, не давали.

Иногда получалось так. Звонишь, рассказываешь про книгу. Спрашиваешь, как быть. Получаешь ответ вопросом на вопрос: «А какие места вас смущают?» Объясняешь и снова спрашиваешь: «Публиковать или поставить отточие?» В ответ: «Да вы прочтите текст». Читаешь. В ответ молчание. Снова спрашиваешь: «Так оставить или убрать?» Никто не скажет: «Оставить». Обычно после длинной паузы в трубке раздавалось: «На ваше усмотрение».

Как видим, жесткость системы проявлялась и тут. Кстати, можно вспомнить, что у издательства был еще один гриф «Для научных библиотек». Это были философские, экономические книги, которые иногда попадали в продажу. Покупатель, конечно, радовался, если ему в руки чудом попадала такая работа, что помню как сейчас.

Литературоцентричность СССР, во многом связанная с тем, что Союз был идеологической державой, где цитаты классиков марксизма-ленинизма заменяли тома исследований, автоматически поднимала книгу на самый высокий пьедестал. И читали тогда гораздо больше, хотя бы потому, что не было Интернета.

Историк Ирина Щербакова вспоминала: «Литература у нас замещала не только язык, она замещала знания. Откуда было узнать про войну, на самом деле, про лагерь? Откуда было узнать вообще, из чего этот мир создан, если не было философов? Я никогда не забуду, я открываю дневник Натана Эйдельмана и читаю, на дворе чуть ли не конец 60-х годов, он пишет: говорят, у Бердяева есть книжка о коммунизме… И я думаю: господи, он не читал! О чем вообще тогда говорить, где язык, традиции? Уничтожено все, порушено.

И конечно, наша большая трагедия в том, что людям так спрямили сознание, что современные вещи в него не укладывались, что они с огромным трудом пробивали себе дорогу. Но диссиденты вообще играли очень маленькую роль. Ну, что, была «Хроника текущих событий», а я говорю о широком круге читателей. Который был, между прочим, невероятно широким! Какой модернизм, когда мне нужны были для дипломной работы цитаты из Фрейда, на дворе стоял 1972 год, и мне нужно было подписывать в университете у «треугольника» пропуск в спецхран, чтобы по-немецки прочитать, потому что на русский у нас это не переводили».

И несколько туманная категория антисоветской литературы сразу возникает в этом контексте. Потому как оппозиция между советским и антисоветским рождена не в антисоветском поле, а в советском, причем в самом негативном смысле этого поля, в смысле управляемости, контроля и т.д. Социолог Борис Дубин подтверждал это: «Противопоставление советского и антисоветского, конечно, принадлежит советскому. Но само советское, я думаю, из опыта не уходит. И мне бы не хотелось, чтобы оно ушло из опыта нашего чтения, из литературы, из опыта нашей памяти и так далее. Для меня это сугубо частное высказывание, здесь примерно как при яхтовождении – надо выстраивать какой-то сложный угол, чтобы учитывать советское, учитывать то в советском, что не было советским.

У Олега Юрьева, замечательного поэта и прозаика, литературного критика и эссеиста, недавно вышла книжка «Заполненное зияние», где он старается показать, что, вообще говоря, разрыва между обэриутами и второй ленинградской культурой 70–80-х годов не было, но ниточки были очень тонкими».

Антисоветское все равно всегда было «вкуснее» для читателя, чем советское. И это не только из-за запретного плода, а скорее из-за другой модели мира. Но эта литература была доступна немногим. За хранение таких книг люди получали реальные сроки.

Изданные советские книги время от времени тоже проходили цензуру. Чистка библиотек была постоянным явлением. Переведенный автор мог дать не то интервью, например, поэтому лучше всего переводились авторы, которые уже отошли в мир иной. Они уже ничем не могли навредить своему детищу.

Особенно серьезно все это выглядело в довоенное время, когда после каждой чистки следовало пересматривать библиотечные фонды: «Повсюду возникали вопросы о проведении новой политики: как быть с изданиями Ленина, редактором которых был Каменев, как быть с журналами, в которых находятся статьи многочисленных «врагов народа», что делать с воспоминаниями о Ленине, которые написали Бухарин, Троцкий и другие? 4 апреля начальник Горьковского Крайлита в письме в Главлит советовался: нужно ли изымать произведения Рязанова, Рубина, Преображенского, Слуцкого, Волосевича, Мадьяра, Вардина, Шляпникова, а упоминая литературу о Ленине, отметил: «Такое обилие сомнительных изданий, что если их взять, то в библиотеках почти ничего не останется».

Уже в наши дни возникла проблема иного рода: библиотеки забивались пропагандистской литературой, которую никто не читал: «В 50–80-е годы в библиотеки десятками, сотнями экземпляров хлынула литература, прославляющая вождей – от Сталина до Брежнева, просто конъюнктурные издания общественно-политического содержания. Ни имена авторов, ни пропаганда их всеми средствами устной, наглядной и печатной информации, ни присуждение им премий не могли заставить людей приобрести эти произведения в личные собрания, а вот библиотеки из года в год обязаны были выкупать их в огромном количестве».

Это расхождение в поведении в рабочее и свободное время человека. Даже в школе были политинформации. Но пропаганда хороша на работе, дома же она никого не интересовала. Люди начинали жить своей жизнью.

Интересно, что по работе Главлита можно отслеживать все тенденции политической жизни в объективных параметрах, например, когда была оттепель, а когда стали закручивать гайки: «В период оттепели в работе Главлита прослеживались определенные либеральные тенденции. Например, в начале 1960-х годов комиссия по контролю книжных фондов больше разрешала, нежели запрещала. Так, из спецхрана в общие фонды библиотек были возвращены издания репрессированных в период сталинизма авторов, или те, в которых упоминались «враги народа». Однако с середины 1960-х годов вновь стали усиливаться охранительные черты цензуры. Этот процесс не был одномоментным и зависел от многих внешне- и внутриполитических обстоятельств.

Особую роль сыграла консолидация консервативных сил в КПСС и правящих партиях восточноевропейских государств по сопротивлению Пражской весне (1968). Одним из этапов усиления цензурного контроля стал апрельский пленум ЦК КПСС 1968 года, принявший постановление «Об актуальных проблемах международного положения и борьбе КПСС за сплоченность мирового коммунистического движения».

Хоть умирай, а бдительность повышай!

В документе отмечалась необходимость усиления партийного контроля над литературой и искусством. Поворотным моментом, трансформировавшим стиль постоттепельной цензуры, большинство исследователей называют закрытое постановление ЦК КПСС от 8 января 1969 года «О повышении ответственности руководителей органов печати, радио, телевидения, кинематографии, учреждений культуры и искусства за идейно-политический уровень публикуемых материалов и репертуара». Так редакторы и издатели вовлекались в систему партийно-государственного контроля.

Партия конструировала этот мир по своему подобию. Только единицы могли отклониться от таких искусственных конструкций. Повсюду стояли памятники, придававшие режиму монументальность. В период застоя возникла любовь к юбилеям, число которых все нарастало. Мир, по сути, был повернут назад – в прошлое, где и «спряталось» все хорошее. Мозги людей также трансформировались под эти требования, что только у нас находится самый правильный мир.

Леонид Млечин, написавший, что ему случайно (?) довелось читать книги из спецредакции издательства «Прогресс», приходит к интересному выводу: «Я читал эти книги многие годы, расширяя свои представления о мире. И вот что меня потрясло. В нашей редакции многие имели возможность приобщиться к этому кладезю информации. Но большую часть этих книг никто и никогда даже не брал в руки! Система целенаправленного воздействия на умы и души людей оказалась весьма эффективной».

Советская система была сильной в физическом пространстве, пока она сохраняла свою силу в информационном и виртуальном пространствах. Когда же головы людей отвернулись от нее, СССР стал исчезать и в физическом мире. Это случилось тогда, когда идеология и соответствующая ей пропаганда потеряли реальный смысл и стали ритуальными. n