Когда государство «озорно» и «огромно»

Власть может причинять зло и делать добро, спасать или убивать, лгать или говорить правду. Это же власть! Фото Reuters

На вопросы ответственного редактора приложения «НГ-сценарии» Юрия СОЛОМОНОВА отвечает научный сотрудник кафедры государственной политики МГУ, кандидат политических наук Кирилл ТЕЛИН.

– Кирилл Олегович, я посмотрел и послушал на канале YouTube вашу очень интересную лекцию. Она начинается с рассказа об английском философе Томасе Гоббсе. В 1651 году этот ученый-материалист опубликовал книгу «Левиафан». В библейском толковании слово описывало всего лишь ужасное морское животное, однако Гоббс придал ему куда более широкое значение. Этим словом он обозначил то, что мы сейчас называем государством… Я правильно все понял?

– В целом верно. «Левиафаном» в середине XVII века Гоббс действительно называл государство или в целом политический порядок. Более того, спустя почти полтора века Александр Радищев в знаменитой книге «Путешествие из Петербурга в Москву» по-своему повторит гоббсовскую метафору, обозначив современное ему государство как «чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй».

– Что же два таких мыслителя не могли (каждый в свое время) как-то ослабить впечатление от мощного и пугающего образа чудовища, наводящего такой ужас?

– Это, конечно, весьма грозный образ, но надо понимать, что и Гоббс, и Радищев – каждый по своим причинам – намеренно гиперболизировали «ужас» государства. Тут важно заметить, что мы с вами, конечно, не увидим никакого привалившегося к стеночке Левиафана за нашими окнами, как нет там и цельного «стозевного» монстра. И главная причина этого в том, что «стозевность» разделена на маленьких зверьков, каждый из которых считает себя винтиком огромной машины, верным представителем и носителем государственного авторитета, то есть власти. «Государство» – это всегда очень разнородный ансамбль, а порой и оркестр в духе басни Крылова, с ослом, козлом и, конечно, косолапым мишкой. Наших школьников – да, думаю, и не только наших – до сих пор учат благонравной, но довольно бессмысленной формуле: «Государство является субъектом государственного управления». И вот до конца жизни граждане носятся с этой мантрой, обращаясь к «государству», которого, как Петербурга в одной песне, и вовсе-то нет. Ведь на самом деле за зонтиком «государства» скрывается сложный процесс, сложные отношения реально функционирующих властных субъектов, причем со своим пониманием «государства» и его предназначения.

– То есть бояться государства как чудовищного монстра библейских масштабов все-таки не следует?

– Нас к этому подталкивает еще одно обстоятельство: различные авторы – от американца Скотта до норвежца Рингена – неоднократно подчеркивали, что мы нередко переоцениваем могущество государства. Более того, чаще всего его переоценивают сами государственные деятели – иногда из благих, иногда из корыстных побуждений. Ведь, по гамбургскому счету, большая часть их деятельности – это бесчисленные законы, распоряжения, приговоры, правила, правовые акты, которые еще надо применить и реализовать…

– Но это разве не реальная работа власти, как говорится, на местах?

– Ну вот потому Ринген и пишет, что в определенном смысле и в массовом порядке никакой чиновник как раз никогда ничего не делает. Он указывает другим, что им нужно делать. А когда мы объединяем с позицией о «разорванности», дискретности государства, то получаем великое множество разрозненных указаний – не только от президента, от правительства и уж тем более не только от депутатов, но и от тех, кто эти решения доставляет. А «доставлять» в данном случае значит и «объяснять», и «трактовать», и «применять»…

– Но разве все эти интерпретаторы не входят в работающую сверху и до самых низов пирамиду, или, как у нас говорят, вертикаль власти? Есть же прописанная для всех уровней система полномочий…

– Система-то есть, и вертикаль у нас в головах исправно существует. Жаль, что преимущественно только в головах она и остается. Мы довольно часто видим, как на высоких совещаниях руководящие лица искренне удивляются: как это так, мы же хотели А, а получилось Б. Подать сюда Ляпкина-Тяпкина, пусть отвечает! Вся государственная машина изначально ориентирована на то, что с обычными людьми ведут работу прежде всего нижестоящие «винтики», которые являются маленькими, но все-таки носителями власти, ее авторитета и силы. На них всегда можно перенести ответственность. Их можно показательно выпороть на псарне, пардон, отправить в отставку. Впрочем, компенсацией за такие неудобства являются полномочия по действительному распоряжению чем-либо – этакая делегативная демократия в виде матрешки.

– То есть вы считаете, что государство не монолитный субъект, а разрозненный институт, в котором возникают самые разнообразные отношения и конфликты?

– Совершенно верно, и так, конечно, считаю не только я. Можно заметить, что именно эта логика конфликтов, разночтений, пересекающихся интересов нередко рождает и резонансные конфликты. Чиновник локального уровня, своеобразный державный вахтер, допускает ошибку – предположим, выносит несправедливое наказание или проявляет неуместную инициативу, – а потом попросту боится признавать свой промах. Ему выгоднее и легче придумать любую причину, лишь бы не наказали его самого. Он говорит о подрывной работе американцев, о происках либеральной тусовки, о том, что не до конца мы еще встали с колен…

В годы «шестидесятников» театр умел видеть власть смешной. Сцена из спектакля «Современника» по пьесе Евгения Шварца «Голый король». Фото РИА Новости

– Это как раз очень понятно. Помните, президент как-то сказал про то, какие уроки по внешней политике ему дали ленинградские улицы? Ну и здесь та же дворовая тема: «своих не сдаем», или, как выразился один мой добрый друг, «русская власть ни перед кем на колени не встает», включая, к сожалению, собственных граждан.

Вот представьте, что завтра начнется какая-то большая внутренняя чистка… У товарищей во власти сразу же возникнут вопросы: минуточку, а как же вертикаль, как же «единство за всех, и все за единство»? Почему плохо работает большинство, а наказывают только меня? Для современной системы допустима, как в старые добрые времена, критика «отдельных перегибов на местах». Но фундаментальные претензии она просто отметает, нейтрализуя таких критиков и объявляя их христопродавцами или сумасшедшими. Как Чаадаева в свое время.

– Вы считаете, что немалая доля конфликтов рождается в противостоянии региональных или местных властей с федеральным Центром. Вы могли бы привести примеры такого противостояния?

– У нас есть один всем известный пример такого противостояния – это, конечно, Чеченская Республика, которая и финансируется, как мы помним, напрямую Аллахом, и часто становится ареной для противостояния главы региона и федеральных властей в лице то Мишустина, то Бастрыкина. Причем показательно, что в большинстве таких конфликтов провластные СМИ их показательно игнорируют. Хоть у нас по Конституции и симметричная федерация, но на деле – из-за неформальных связей, личных знакомств, «особого положения» некоторые главы регионов по-прежнему более равны, чем другие. Большая ошибка – недооценивать неформальное «подбрюшье» любой государственной власти, а уж нашей-то и подавно.

При этом еще одна проблема противостояния центра и регионов – это, безусловно, зыбкий характер отечественного федерализма, который оказывается слабее, чем центробежные тенденции в конституционно унитарной Испании, например. Губернаторы у нас вроде бы «первые на деревне», с этим трудно спорить, но все понимают, как выстроены отношения большинства из них с федеральным Центром. Доходы регионов до сих пор сильно зависят от воли федерального Центра, а полномочия им по-прежнему исправно «делегируются». Нельзя сказать, что региональные элиты хорошо это принимают.

– Как вы думаете, в современных государствах, в их отношениях между собой и в отношениях конкретной власти со своим конкретным обществом еще много или мало архаики, неискорененных пороков, не соответствующих времени проектов и т.д.?

– Могу, конечно, ответить коротко и емко: хватает, но, мне кажется, здесь важно уточнить два момента. Во-первых, мы не пассажиры какого-то летящего в светлое будущее поезда, который давно преодолел оставшиеся в прошлом станции и полустанки, поэтому подчас отделить «архаику» от чего-то «соответствующего времени» очень непросто. А во-вторых, мы должны понимать, что при «рассыпающемся» характере государства мы должны признать точно такое же состояние удобного термина «общество». Никакого монолитного субъекта под названием «общество», который бы объединял всех граждан, все население, тоже не существует.

– Вы упоминали социолога Джеймса Скотта, который писал среди прочего про феномен безгосударственных обществ. Скажите, а нам, рядовым гражданам, что лучше и выгоднее – нехватка государства или его назойливый избыток?

– Очень сложный вопрос, хотя в этом отношении мне на ум сразу приходит реплика экономиста Андрея Колганова: «В России государства одновременно и слишком много, и слишком мало». Так что мы, можно сказать, одновременно страдаем и от нехватки, и от избытка. Голова у нас потеет, а ноги мерзнут.

Любой преподаватель государственного вуза не даст мне соврать: отчетность наших образовательных учреждений – это бесчисленные, монструозные горы бумаг, форм и бланков. Нередко с тем же сталкиваются представители бизнеса – хоть я и не вполне солидарен с их требованиями «отменить все устаревшие нормы», но я понимаю, что их многочисленные напоминания соответствовать «установленному порядку» тоже утомляют. Здесь у нас государства, вероятно, слишком много.

При этом в определенных непростых историях мы буквально физически ощущаем недостаток государства. Гарантии дольщикам, состояние лесов, поддержка туристического сектора, вопросы стратегического развития – здесь мы ощущаем символическое, декларативное присутствие государства, но не более того.

Проверенные методы работы надо искать не в новых указаниях. Фото Интерпресс/PhotoXPress.ru

– Знаете, это смотря что считать потрясениями и кризисом. У нас, мне кажется, по причине событий конца 1980–1990-х кризисом и потрясениями считаются именно резкие и очень масштабные изменения к худшему, сопровождающиеся насилием, голодом, финансовым коллапсом. А ведь тот же кризис может формироваться годами, даже десятилетиями.

Когда Розанов писал, что в революционную пору тысячелетняя Русь слиняла в два дня, самое большее – в три, он же имел в виду то, как быстро рухнул весь уклад общественной жизни. Не отречения, не соглашения, не высокие дворовые интриги – а крах, распад повседневности. А вызревать этот распад может и в статистически благополучные времена…

– Но что значит повседневность? Все страны существуют в какой-то атмосфере, но не все разваливаются…

– Да, многое зависит от того, в каких условиях эти страны находятся, какой опыт ими накоплен и что предшествует тем или иным событиям. И все же для тяжелейших кризисов характерна не резкая, по щелчку, перемена, обусловленная, прости господи, какой-нибудь придуманной пламенными лоялистами цветной революцией, а медленное, но уверенное угасание, скатывание в депрессию. Когда вы не платите налоги, когда вы не уважаете власть (потому что ее не за что уважать), когда вы перестаете сотрудничать друг с другом… При этом ответственность за это лежит не только на обычных гражданах, но в первую очередь на руководителях, которые такие процессы не замечают или игнорируют.

– А как такие процессы вообще можно заметить?

– Ну, в этом как раз особой трудности нет с учетом имеющихся сегодня средств коммуникации и сбора информации. Ведь удивительно, как мы одновременно пугаемся «цифрового концлагеря» и считаем, что безвинные государственные деятели обречены в упор не замечать того, что очевидно обычным гражданам.

У нас любящие сыпать цифрами чиновники часто, например, говорят: средняя зарплата в Москве почти 90 тысяч – не жизнь, а праздник, в общем горбачевский «пир духа». И остается только удивляться: ну ты перелистни страничку-то, посмотри, сколько в Москве составляет модальная зарплата, то есть наиболее часто встречающаяся. А она, вообще говоря, в три раза ниже. Пролистни дальше, посмотри, какова величина социальных пособий, какова степень имущественного неравенства.

Иными словами, достаточно просто глубже анализировать даже столь любимую статистику. Посмотрите не на темпы роста ВВП, а на состояние доходов граждан. Посмотрите не на цифры роста кредитной сферы, а на закредитованность обывателя. Посмотрите не на патетические отчеты «с мест», а на то, что говорят и пишут люди, которым вы не платите за комментарии.

– То есть речь не о том, что власть не может заметить, а скорее о том, что она не хочет этого делать?

– Скажем обтекаемо, для таких предположений надо бы побольше оснований. Здесь можно было бы вспомнить и долго рассказывать про специфическую логику «правительности», хорошо исследованную в социальных науках, но я приведу пример попроще.

Интеллигентные руководители всегда друг друга поймут. Карикатура РИА Новости

– Что именно?

– Интерес. Частный, корпоративный, любой... Тут очень подходит цитата из «Кавказской пленницы»: это та шерсть, которую мы очень часто путаем с государственной. Политолог Боб Джессоп писал, что стремление людей пробиться к государственной власти нередко объясняется желанием де-факто переименовать свои интересы в «национальные» или «государственные». Давайте вспомним, скажем, простую недавнюю историю со знаком «Ш», без которого около года нельзя было ездить на машине с шипованной резиной: нам сначала объяснили, почему это необходимо и обязательно, а потом сказали, что, оказывается, нет, да некритично это совсем. А водители уже по копеечке неплохо так потратились – и вероятно, не в песок, а в определенные карманы эти деньги и ушли…

– А если этот интерес не препятствует усилению государства? Ведь, как говорится, приливная волна поднимает все лодки…

– Здесь очень важно заметить две вещи. Во-первых, когда мы говорим об усилении государства, важно быть предельно точными в выражениях и понимать, чем наше нечаянное слово отзовется. Что значит «усиление государства» – что гражданам стало лучше или что силовой аппарат стал клыкастей? Что значит «усиление государства» – что мы преодолели прежние социальные пороки или что при их сохранении государство стало эффективнее извлекать из своего статуса определенную «ренту»?

Британец Майкл Манн в свое время предложил различать «деспотическое» и «инфраструктурное» понимание государственной власти: в первом случае государство сильно тем, что может ударить кулаком по столу и сказать «все равно будет по-моему», а во-втором оно умеет договариваться и смотреть с обществом, на манер влюбленных, в одном направлении. В нашей стране, похоже, больше любят деспотическую трактовку – и «усиление государства» воспринимается именно в категориях твердой руки, вертикали власти и т.д. И здесь как раз важно сказать вторую вещь: если внимательно посмотреть на состояние экономики, на постепенное выхолащивание политической конкуренции, на какой-то совершенно выдающийся произвол в юридических и даже конституционных вопросах, можно понять, что в большинстве случаев под «усилением государства» скрывается довольно неприхотливый спектакль. Не усиление как таковое, а скорее его показная, демонстративная имитация.

Можно, скажем, разгромить НТВ олигарха Гусинского и при нынешней сотне долларовых миллиардеров, получающих то госконтракты, то госнаграды, продолжать праздновать какую-то победу над олигархами. Можно осудить за коррупцию отдельного губернатора или министра – и при двурушничестве остальных утверждать «очищение власти».

– Получается такой лицемерный оппортунизм…

– В целом очень точная формулировка. Лицемерие в том, чтобы показывать то, по чему люди, пережившие 1990-е, истосковались: «порядок», «державность», «стабильность». Оппортунизм в том, что вчера заявленные вещи завтра вовсе не обязательно исполнять или попросту доводить до конца – помните, например, у нас было «экспертное опьянение» суверенной демократией? Ну и где она сейчас? Где сейчас «национализация элиты», где медведевская модернизация, где опора на «план Путина»?.. Я, кстати, напомню, что эту имитационность блестяще раскрывает именно «план Путина», про который сам его заглавный герой сказал, что «план Путина» придумали в «Единой России» для предвыборной кампании. В этом плане интересно, как наш Третий Рим отзеркалило от Рима первого: Цицерон, помнится, призывал «быть, а не казаться», а в нынешнее время куда более ценна линия противоположная: у нас «партия власти» то убеждает всех в своей консервативности, то идет на выборы с либеральной повесткой, у нас одни и те же государственные деятели то воюют с популистами, то сами ими становятся.

– А чем опасна такая линия поведения?

– Мне кажется, главная ее опасность достаточно очевидна: ориентация на бесчисленные потемкинские деревни характерна для логики временщика, который объясняет жителям: «Пока я здесь, давайте слегка облагородим фасад и придумаем красивое объяснение тому, почему мы этим ограничиваемся. Да хотя бы потому, что после меня, как известно, хоть потоп».

Вы знаете, многие латиноамериканские демократические трансформации – что в Бразилии, что в Аргентине, например, – породили среди части населения этих стран убеждение, что «при хунте было лучше, порядок был да стабильность», а вот при демократии все надежды и мечты пошли прахом. Виноватыми оказались новые власти, которые еще даже сделать ничего не успели, а не старые, которые своей непродуманной, направленной на «тактические успехи» политикой довели экономику до ручки.

Но имитация, что бы нам ни казалось со стороны, прекрасно считывается людьми – так было в советское время, когда «одни делали вид, что работают, а другие делали вид, что платят», так обстоит дело и сейчас. Доходит до того, что профессионалу в определенной сфере бывает просто смешно смотреть на различные декларации, этой сфере посвященные: врач не может без иронии относиться к описанию «состояния здравоохранения», преподаватель – к описанию «ситуации в образовании», фермер – к описанию очередных грандиозных побед над действительностью в области сельского хозяйства.

Линкольну, кажется, приписывают фразу о том, что «можно какое-то время обманывать всех, можно все время обманывать немногих, но нельзя все время водить за нос весь народ». А вот у нас, как мне видится, постоянно пытаются замахнуться именно на такие достижения.