Если представитель российской власти терпит критику СМИ в свой адрес, значит он не совсем здоров

Василий Власов незаметно стал помощником дирижера фракции ЛДПР Фото с сайта duma.gov.ru

Начну с того, что я узнал совсем недавно.

Самый молодой депутат нынешней Госдумы РФ Василий Власов стал парламентарием в 21 год. Тем самым он еще раз подтвердил позицию лидера ЛДПР Владимира Жириновского, всегда уверенного в том, что созданную им партию ждет большое будущее.

Сейчас Власову 24 года, и он входит в список тех политиков фракции, которых Жириновский отмечает как энергичных и перспективных.

Последней инициативой молодого депутата стали его предложения по ограничению, а может быть, и по пресечению критики народных избранников на телевидении и в интернете.

«Когда я был совсем маленьким, мне в ночных кошмарах снились «Куклы», которые шли на НТВ. Это было грубо, но интересно, – впал в детские воспоминания инициативный политик. – Там героями были все – президент действующий, премьер-министр, депутаты, сенаторы, губернаторы, лидеры политических партий… Все они были наравне, над всеми смеялись… Сейчас же видно, что через фильтр проходят все шутки на телевидении. Никто почему-то не шутит про президента. Вернее, если и шутят, то президент везде хороший, а все, кто его окружают, – дурачки, которых он иногда как человек, который все решает, наказывает. А о депутатах на протяжении долгого времени потихоньку, через юмор, у зрителя создается определенный негативный образ».

Как считает Власов, народу внушают, что во всем виноваты парламентарии: «И икру они ложкой едят, и лобстеров». Он даже опечалился тем, что про губернаторов в юмористических программах шуток почему-то нет. Как нет их и о правительстве.

В итоге Василий сделал радикальное предложение сатирикам – либо критиковать всех представителей всех ветвей власти. Либо – никого.

Мне кажется, что такое «либо – либо» потянет на законопроект об однозначном запрете политической сатиры в отношении всего правящего слоя современной России.

«Оборона – наша честь, дело благородное»

На заседании правительства РФ 16 декабря 2004 года, когда Вася Власов был еще школьником младших классов, тогдашний министр обороны Сергей Иванов потребовал прекратить «дебилизацию населения» , навязывая людям передачи вроде «Аншлага». Правда, он не пояснил, что должно прийти на смену и останется ли публичный юмор в телеэфире вообще.

Этот сюжет привел в 2005 году в своей магистерской работе один студент второго курса МГИМО, который уже тогда заметил, что существующему режиму удалось значительно сократить сферу публичного политического юмора, «воспринимаемого, видимо, в качестве потенциального конкурента государственной «серьезности».

И, конечно же, магистрант Мищенко в своей работе «Юмор в политике (функции и технологии)» был на стороне тех, кто за сатирой и юмором жизни видит энергию общественного и личностного развития.

«Политический юмор выполняет ряд важных функций, – здесь я цитирую фрагмент его работы. – Он отражает действительность и актуальные проблемы массового сознания. Сохраняет в стереотипах и выражает культурный опыт и глубокие феномены массового сознания. Способствует формированию и воссозданию групповых идентичностей, а также служит индикатором существования таких идентичностей. Помогает снятию напряжения, действует как компенсатор, создавая некую дистанцию между человеком и ситуацией, поднимая его над ней, пусть и ненадолго, ослабляя межличностные и межгрупповые конфликты. Является способом «определения зла», несущего разрушительное начало и одновременно укрепляющего и «цементирующего политическую реальность путем создания воображаемой утопии всеобщего равенства, где «элита» низводится, а «широкие массы» поднимаются до одного уровня. Осуществляет политическую социализацию».

Автор замечает неразрывность связей юмора с политикой, имеющей схожую двойственную природу. Как политике неотъемлемо присущи двойные стандарты, являющиеся противоречием, так основой юмора является парадокс, абсурд и другие противоречия жизни.

Политический юмор может быть использован, и он действительно применяется как эффективная политическая технология в ходе избирательных кампаний. Он способствует повседневной деятельности государственных органов и оппозиции как средство внутренней и международной пропаганды.

Конечно, есть разница между политической юмористикой на Западе и в России. Там «у них» юмор – привычная и неотъемлемая часть политической и просто повседневной жизни. При этом он всегда конкретен и, не стесняясь, безбоязненно переходит на личности.

У нас же это больше выливается в государственную международную пропаганду. Впрочем, и во внутреннюю тоже. Но в обоих случаях пропаганда, особенно телевизионная, должна источать такой юмор, который веселит нашу команду «весельчаков» от политологии и их наблюдательных начальников.

Конечно же, государство «переходного периода» в отсутствие после распада СССР хотя бы какой-то понятной идентичности и серьезных признаков гражданского общества вряд ли может рассчитывать на приличное качество политического юмора.

А меж тем шуткой можно как заполучать новых друзей, так и создавать новых врагов. Неудержимый смех может вырастить в человеке божественное начало. Но он же способен вызвать у смеющегося шутника недуг, навеянный демонами. В этом убедились европейцы еще в XII столетии, когда проклятые ранее юмор и сатира вернулись в культуру и политику. А это значит, что на континенте нашел свое место и смех.

Питер Джонс: путешествие в Средние века

Мне кажется, что в нашем контексте лучше всего обратиться к трудам Питера Джонса. Он историк культуры, специализирующийся на религиозной, политической и интеллектуальной жизни средневековой Европы. Работал во многих самых серьезных научных институтах мира. В том числе в Школе перспективных исследований Тюменского государственного университета, как бы это шутливо ни звучало. А этот фрагмент взят из выступления Джонса на сайте Postnauka.ru.

«Всю жизнь меня интересовали юмор и смех. Мне всегда нравилась комедийная сфера, в молодости я хотел ею заниматься. Когда пришло время писать диссертационное исследование, я изучал Средние века, XII–XIII века, и мне нужно было выбрать тему. Меня интересовало право, бюрократия, политика в разных ее проявлениях. И однажды я подумал: мне так долго был интересен юмор, почему бы не объединить эти темы? Может быть, я могу сделать исследование о средневековом юморе?

Недавние выборы президента Украины – потрясающий тому пример: бывший комик избран в президенты. Что говорит о возможностях смеха, шутки как политического инструмента? Кажется, нового президента как-то спросили: «Что вы можете сказать об украинских дорогах?» А он ответил: «Ничего, потому, что нет никаких дорог». Отличная шутка. Делает ли она что-то, чего не может сделать формальный ответ на этот вопрос? Думаю, да. В момент смеха мы видим что-то ужасное, если угодно.

Другой пример – Дональд Трамп в США. Мы видим, как буффон может стать правителем, буффон может стать влиятельным, может говорить с людьми на том уровне, на котором не позволяет говорить более рациональная речь. Я не говорю, что это хорошо, я только фиксирую наблюдение, что иногда смех может быть невероятно влиятельным, он становится важен.

Раньше говорили, что смех всегда консервативен: когда вы смеетесь, вы низводите объект до уровня здравого смысла. Вы смеетесь: «Ха! Это просто смешно», и это подразумевает, что нам нужно вернуться к тому, что не смешно. Думаю, смех также иногда может быть и более радикален. Иногда он заставляет нас осознавать, что мы смешны, что человечество в целом смехотворно. Все попытки привнести порядок в жизнь – а именно это человечество пытается сделать: мы одеваемся в костюмы, притворяемся разумными людьми, но под этим мы все равно животные. Возможно, смех обнажает это и напоминает нам о нашей нелепости и о том, что все попытки привнести порядок в жизнь бесплодны, потому что мы всего лишь смехотворные животные.

У меня была проблема, связанная с исследованием средневековой истории: я переживал, что мы не уделяли особого внимания юмористическим моментам, где есть намеренная ирония, где все не так, как кажется. Мы полагались только на тексты: все, что мы знаем о XII-XIII веках, основано на текстуальных источниках. Меня всегда тревожило, что мы что-то упускаем, что мы упускаем этот слой иронии, юмора, моментов облегчения, если угодно.

Есть три теории смеха, почему мы смеемся и зачем нужен смех. Первая – теория превосходства. Мы смеемся, когда понимаем, что превосходим что-то. Это момент внезапного триумфа, когда мы понимаем, что справились по крайней мере с этой проблемой. Иными словами, в каждой шутке вы что-то высмеиваете.

Другая теория – фрейдистская теория подавления. По этой теории, смех выражает невысказанные, непризнанные желания: в каждой шутке наружу прорывается что-то, чего мы хотим.

Третья теория, которая мне интересна больше всего, – несоответствие. Это идея Анри Бергсона конца XIX – начала XX века, изложенная в небольшой книге «Смех». Он пишет, что смех – это нечто механическое, вставленное в живое. Он имеет в виду, что мы смеемся тогда, когда узнаем нечто искусственное, ограничивающее естественную человеческую жизнь. Это в каком-то смысле наивно: что такое вообще естественная человеческая жизнь? Но в этом что-то есть. Думаю, смех привлекает внимание к искусственному, к несоответствию, и это интересный подход к пониманию смеха».

Политический юмор выполняет ряд важных функций. Он отражает действительность и ставит актуальные проблемы массового сознания. Сохраняет в стереотипах и выражает культурный опыт такого постижения мира. Способствует формированию и воссозданию групповых идентичностей, а также служит индикатором существования таких идентичностей. Способствует снятию напряжения, действует как компенсатор, создавая некую дистанцию между человеком и ситуацией, поднимая его над ней, пусть и ненадолго, ослабляя межличностные и межгрупповые конфликты. Является способом «определения зла», несущим разрушительное начало, и одновременно укреплениe и «цементирование» политической реальности путем создания воображаемой утопии всеобщего равенства, где «элита» низводится, а «широкие массы» поднимаются до одного уровня. Осуществляет политическую социализацию.

Евгений Замятин считал, что смех уничтожает мнимый авторитет и мнимое величие тех, кто подвергается насмешке: «Им можно убить все – даже убийство»

Более серьезной причиной является наступление институционализированной государственной серьезности, не понимающей природы юмора и воспринимающей его как своего смертельного врага. Российские политические деятели видят себя и свою работу слишком серьезно. Они не осознают все возможности использования политического юмора, который в силу двойственности своей природы не только карает и уничтожает «зло», но и примиряет людей с действительностью.

Еще одна интересная работа может найти свое отражение в нашей теме. Это статья профессора кафедры культурологи и Северо-Западного института управления – филиала РАНХиГС Лидии Шишкиной «Народ и власть в политической сатире Евгения Замятина».

Это уже размышления, основанные на отечественном материале. Речь идет о политических «Сказках» Евгения Замятина 1917–1919 годов, написанных в традициях народной смеховой культуры, которая показывает, как считает автор статьи, утопичность политических идеологем и революционных обещаний, вызвавших неприятие большевистской власти народным сознанием.

Эти отношения народа и власти приобретали свою остроту и раньше, в разные переломные годы. В литературе они начались с Пушкина и его «Бориса Годунова». Это оттуда мысль о том, что власть сильна и дееспособна лишь при поддержке ее «мнением народным».

Евгений Замятин это сделал основой своих сатирических произведений. Но при этом он не ставил под сомнение революцию. «Более того, – пишет Лидия Шишкина, – будущее России, как и будущее человечества он связывал с революцией, которую он, ученый, математик, инженер, понимал не только как политическое и социальное изменение, но явление космического масштаба, универсальный закон развития природы и общества. И при своем критическом мышлении он был убежден, что миссия писателя заключается в том, чтобы говорить о «недостатках механизма». Александр Солженицын считал, что Замятин в остроте сатирического изображения «много превзошел Щедрина».

Сразу оговорюсь, что статья Шишкиной о «Сказках» обширна, глубока, и в нашем случае я привожу лишь некоторые ее фрагменты, доказывающие о силе, которой обладает вызываемый писателем смех, основанный на иронии, фантазии, пародии и т.д. Замятин использовал фольклорную форму сказки, в которой народ традиционно выражал свои утопические ожидания, но вкладывал в нее антиутопическое содержание. На контрасте утопии и антиутопии вырастает его политическая сатира. Ее центральная проблема: народ и власть, которая решается в свете сформулированной им теории энергии и энтропии.

«Остричь все мысли под ноль...»

Парадоксально, но именно позиция «вечного революционера» делает Замятина противником «победоносной Октябрьской революции». Любая власть, по его мнению, энтропийна по своей природе, ибо стремится к застою, успокоению, удержанию status quo – и тем самым противоположна вечному движению жизни. «Остричь все мысли под нолевой номер, одеть всех в униформу установленного образца; обратить еретические земли в свою веру артиллерийским огнем» – такова главная цель победивших. Большевистская власть, которая в своей нетерпимости, догматизме, стремлении навязать свою веру следует «заветам принудительного спасения», также энтропийна. Объявив мечту человечества достигнутой раз и навсегда, она пользуется старыми методами подавления инакомыслящих.

Оппозиция живого и мертвого, успокоения и движения – основополагающая идея любой социальной сатиры. На ней строил свою сатирическую картину мира Салтыков-Щедрин. Он писал: «Успокоение – это прекращение жизненного процесса, и ничего больше. Когда жизнь застывает, то людям близоруким кажется, что все подлежащее достижению достигнуто и более идти некуда. Но в действительности достигнута только анархия, то есть господство горчайшего из насилий, какое только может себе представить».

В сказках Замятина нет пафосного обличения и открытой авторской инвективы. Вместо них писатель использует художественные возможности сатиры, которая уничтожает явление тем, что «слишком верно его характеризует», – посредством точного сравнения, удачного определения или выявления его истинного смысла.

Чтобы представить настоящий мир тоталитаризма как неблагополучный, Замятин делает его миром «изнаночным», смеховым, придает ему оттенок нереальности. Смех всегда был последней протестной реакцией народного сознания на ужас и нелепость существования. Хаос переломных эпох, ситуации социально-политической нестабильности традиционно актуализировали карнавальное мироощущение, являвшееся формой «критического сознания», вступавшего в диалог с исторической трагедией. Так было в эпохи Ивана Грозного и Петра I, ту же тенденцию почувствовал Замятин в послеоктябрьские годы. Поэтому в «Сказках» он использует традиционные приемы сатирического преувеличения: карикатуру, гиперболу и любимое свое оружие – гротеск.

Так у него родились обобщенно-гротескные образы, символизирующие власть. В публицистике это Великий Ассенизатор, губернатор-поэт, который великие реформы сводит к ассенизационной очистке сначала одной губернии, а потом и всей России, давя при этом ассенизационными помпами и землю, и людей. И, может быть, кое-что из нелепых дел Великого Ассенизатора войдет не только в юмористическую страницу истории российской. Но сумасшедшие ассенизационные помпы слепы: мобилизация для гражданской войны выкачивает последние соки из голодных рабочих.

Фигура ассенизатора-вожака, окруженного сворой подручных, затянутых в черную кожу, выходящих на свой грязный промысел по ночам, становится емкой аллегорией большевизма, включая и намек на идею очищения планеты от грязи прошлого, и на способы ее реализации – чистку, проводимую чрезвычайными комиссарами, – воспетыми литературой 1920-х годов «кожаными куртками».

Мир сказки – мир нереальный, условный, не нуждающийся в окончательной конкретизации. И в сказках Замятина подчеркнутая неопределенность места и времени, обобщенность персонажей. Но в этот условный мир вторгаются имена, слова, ситуации иной, близкой рассказчику и читателю временной среды. Происходит актуализация сюжета, сказочный персонаж соотносится с конкретно-историческим явлением и становится узнаваем.

Смех у Замятина – это не только форма освобождения, но и орудие уничтожения. «Он уничтожает мнимый авторитет и мнимое величие тех, кто подвергается насмешке». Замятин прекрасно понимал его силу: в уста главного персонажа создававшегося в это же время романа «Мы» он вкладывает чеканную формулу: «Смех – самое страшное оружие: смехом можно убить все – даже убийство». Абсурдность действий власти высвечивалась в столкновении с народной мудростью, тем самым «мнением народным», которое является хранителем традиционных культурных ценностей и без которого любая власть бессильна.

Квартет теоретиков смешного

По версии сайта science.theoryandpractice.ru выдающимися теоретиками юмора в мире является четверка исследователей в таком составе.

Кристи Дэвис, британский социолог, полемизирующий с Фрейдом.

Его популярность во многом объяснятся тем, что основной интерес Дэвиса сосредоточен на исследовании природы политкорректности и неполиткорректности в юморе – наиболее противоречивой и общественно резонансной его области. Шутки и анекдоты не обладают какой-либо реальной социальной силой, считает Дэвис. Соответственно они не оказывают сколько-нибудь ощутимого воздействия на общество. А лишь отражают социальные реалии или мифологемы, характерные для данного места и времени.

Стереотипы в анекдотах обусловлены тем или иным отклонением одной социальной группы от нормы, принятой в другой. Автор опровергает важное для теории мультикультурализма убеждение в абсолютном качественном равенстве всех культур. Например, традиционная коннотативная связь французов и секса, принятая в англосаксонской культуре, объясняется так называемым секс-туризмом, предпринимаемым в XVIII веке во Франции жителями более коммерчески развитой Англии. Имеет ли это прямое отношение к анекдотам и шуткам? Нет, отвечает Дэвис. Дело в том, что шутки и анекдоты основаны на определенных структурах (конвенциональных скриптах), которые необязательно имеют в своей основе стереотипы и мифологемы. Поэтому анекдоты сами по себе не являются выражением скрытой враждебности (еще одно предубеждение, которое вскрывает Дэвис, полемизируя с теорией юмора Фрейда) одной социальной группы по отношению к другой. Доказательством этому служит факт, что крайне негативное отношение американцев и англичан к японцам во время Второй мировой войны не оставило после себя никаких анекдотов о «коварстве» японцев как национальной черте. По той же причине Дэвис приходит к выводу, что анекдоты о шотландцах и евреях представляют собой «умные образчики самоиронии».

Анри Бергсон, французский философ, представитель интуитивизма и философии жизни.

Одним из первых рассмотрел смех с точки зрения социологии. Смех социально обусловлен и имеет силу только в специфических «естественных» условиях конкретного социума. Смех по своей природе человечен («Пейзаж не может быть смешным»). Однако собственно смех возможен только внутри группы людей. Тот, кто одинок, не способен на смех. В то же время индивид, не принадлежащий к данной социальной группе, также не может разделить с ней смех (Бергсон проводит аналогию с путешественниками в вагоне поезда, рассказывающими друг другу смешные истории, которые не вызывают сочувствия у постороннего, обособленного слушателя).

По Бергсону, смех – это рациональная реакция общества на выявленную дисгармонию, посягающую на общественный порядок. Не всякая нелепость производит комический эффект, а комична лишь та нелепость, которая ощущается обществом как опасная. Таким образом, смех – это защитная реакция, в том числе от обособления индивидов, которое, согласно Бергсону, тоже мыслится обществом как нечто опасное. Этим социальная функция смеха не исчерпывается. Смех и юмор – это то, что позволяет обществу постоянно обновляться, то, что противостоит косности и механистичности. Примером могут послужить ужимки клоунов, представляющие собой не что иное, как окарикатуренные механистические жесты человека. Бергсон подробно анализирует различные механизмы возникновения комического и реакции на него. «Смех» является одновременно эстетическим и этическим трактатом Бергсона, так как отталкивается прежде всего от вопроса «К чему стремится общество в комическом?». Общество, считает Бергсон, должно стремиться к исправлению. Это и есть главная функция смеха.

Aртур Кестлер, британский писатель и журналист. Самая известная книга «Слепящая тьма» – о годах «Большого террора» в СССР.

В трактате британского мыслителя Артура Кестлера, посвященном изучению творческого акта, значительное место уделяется исследованию юмора. Согласно его теории, творческая деятельность состоит из трех базовых принципов: юмор, открытие (discovery, eureka) и искусство. Юмор характеризуется «агрессивной эмоциональностью». Смех представляет собой физиологическую реакцию на сложные интеллектуальные задачи. По мнению Кестлера, юмор и смех доказывают тезис о том, что биологическая эволюция человечества далеко опередила его умственное развитие. Смех – это прежде всего порождение страха, агрессии, оборонительных и наступательных импульсов. Вот почему «Слепящая тьма» и теория смеха не были противоречивы в исследованиях Кестлера, который считает, что в основе всякого анекдота лежит парадокс. Он описывает структуру анекдота как подмену привычной, универсальной нарративной матрицы, призванной поначалу завлечь слушателя, новым, неожиданным элементом, заложенным в заключительной фразе (punch-line). Такая подмена и рождает неожиданный комический эффект. Смех же для Кестлера – это разрешение парадокса, когнитивного диссонанса. Это разрешение названо им в трактате «каналом наименьшего сопротивления».

Виктор Раскин, уроженец СССР, эмигрировавший в США, автор самой авторитетной на сегодня семантической теории юмора.

Суть концепции сводится к определению тех условий, которые были бы достаточными для того, чтобы текст был смешным. Ставя перед собой задачу описания речевых условий создания комического эффекта, Раскин ограничивается анализом вербального юмора.

Комический эффект достигается с помощью бисоциации – точки пересечения двух независимых контекстов (термин, заимствованный у Артура Кестлера). Именно контексты, которые при всем различии имеют точки соприкосновения и сопоставления, создают комический эффект. Смех является реакцией на когнитивный диссонанс, возникающий в результате рождения новой ассоциативной связи между этими контекстами.

Монография Раскина начинается с подробной каталогизации базовых терминов для описания юмора, «типов смеха», «юмористических актов». Semantic Mechanisms of Humor содержит обширный разбор материала, который автор разделяет на три основных типа: эротические анекдоты, анекдоты, основанные на национальных стереотипах, и политические анекдоты. Последние представлены главным образом советскими анекдотами. Подробный анализ и классификация такого объемного материала уже сами по себе представляют большой интерес.