А ты, милок, повелевай и здравствуй

Даже самое сильное воинство должно быть способно на человеческие слабости. Фото Reuters

Информационные технологии нашего времени, можно сказать, перевернули мир. Но, на мой взгляд, есть в этом мире такие зоны взаимодействия людей, в которых никакой научно-технический прогресс не сможет отключить человеческий фактор.

Я говорю о так называемой властно-политической технологии. Это прежде всего способность властвующих применять все методы насилия, принуждения и манипуляции для достижения собственных (индивидуальных, групповых, социальных) целей, правомерность и обоснованность которых всегда дискуссионны.

Например, как можно утверждать, что либеральный, консервативный или социалистический проекты развития человечества в чем-либо предпочтительнее по отношению друг к другу? Каждый из них выдвигает свою гипотезу о соотношении целей и средств по практической реализации данных проектов, подчиняя ей политический процесс в целом. А это значит, в каждом проекте возникает своя иерархия фактов и ценностей, подчиняя им способ социального и политического анализа и считая универсальными все средства насилия, принуждения и манипуляции. Из-за этого проблема соотношения средств и целей при реализации любого проекта была и останется вечно дискуссионной.

Согласитесь с тем, что ни один из названных проектов не имел на своей стороне абсолютного большинства человечества. Традиционализм как способ жизни и социально-политического мышления существует до сих пор. Он может высказывать существенные возражения относительно любого из проектов. Ни один из них не смог освободиться от мифической составляющей, поскольку абсолютное большинство людей больше доверяют мифам, а не жестокой истине и беспощадной правде. Не менее того большинство склонно измерять истину критерием практического (технологического, политического, идеологического) успеха. Однако степень распространенности религиозных и светских идеологий в массах нисколько не свидетельствует в пользу их истинности.

В таких условиях социальная инженерия все больше претендует на общезначимость. В прошлом веке эта тенденция сделалась универсальной. А это подсказывает нам, что надо внести коррективы и в либерально-демократическое решение вопроса о соотношении силы и доверия к власти.

Власть тем сильнее, чем большее число ее приказов и решений выполняется. Показателем силы власти можно считать отношение между числом властных приказов (указов, постановлений, решений, рекомендаций), действительно выполняемых гражданами, и общим числом приказов, исходящих от властно-политических иерархий.

Силу власти не следует смешивать с ее технорациональной стороной, описываемой понятиями «успех», «рекорд», «эффективность», «рейтинг» и т.п. Успех власти – это критерий, позволяющий судить, насколько выполняемые гражданами властные приказания приводят к реальным состояниям, которые соответствуют замыслам властвующих.

Но вот ведь незадача – чем более крупным и широким по охвату является такой замысел, тем меньше шансы его реализации. Между проектами, замыслами, приказами и реальными состояниями всегда существует дистанция. Наличие такого зазора выявляет печальную для власти закономерность: чем больше она опирается на средства насилия, принуждения и манипуляции, тем хуже становится это воздействие. Смею сказать больше: сильная власть (в обыденном и политическом смысле слова) вообще не может быть ни успешной, ни эффективной.

В СССР после Гражданской войны почти никто не отваживался прямо и открыто отказаться от выполнения бесконечных постановлений и решений (генеральной линии) многочисленных уровней партийно-государственной иерархии. Стремление за счет «геморройного героизма» решить поставленные задачи требует не только властной накачки с использованием таких мотиваций, как государственный разум или государственный интерес. Властно-политическая технология может привлечь к себе, например, как некая высшая ценность.

Но из этого не следует, что система советской (и всякой иной) власти в конкретной государственной политике достигала желаемых состояний общества.

Доля успехов власти на всех этапах развития человечества в принципе остается одной и той же. Поскольку человек отличается от животных сознанием и целеполаганием. Поэтому политическое воображение власти всегда становится и мерой утопичности ее замыслов.

Миражи только множили кладбища

Чтобы обозначить эту меру, мало признать, что главные замыслы вершины политической иерархии СССР – построение социализма и коммунизма – не сбылись. Надо поднять архивы всех партийно-государственных структур за все время существования советской власти. Для чего? Чтобы установить, насколько реальность 1991 года (условная дата крушения советской власти) во всех регионах и отраслях хозяйства СССР соответствовала или не соответствовала замыслам всех лиц, выполнявших властные функции в данной иерархии с 1917 года (условная дата установления советской власти). Даты названы условными потому, что историческое и политическое время и пространство не совпадают с календарем и территорией государства.

Но еще менее совпадает с ними политическое воображение. Оно питает неистребимую иллюзию трактовать власть как главное средство своего практического воплощения на земле и в космосе. Эта иллюзия тоже не зависит от времени и пространства, и еще менее – от различных типов политической философии – либеральной, социалистической, консервативной. Тот факт, что главный замысел советской власти не сбылся, свидетельствует о том, что на всех ее уровнях и направлениях существовал специфически русский набор «мертвых душ» – свои чичиковы, маниловы, плюшкины, коробочки, ноздревы и собакевичи в виде местных и ведомственных лениных, троцких, сталиных, хрущевых, брежневых, андроповых, горбачевых…

Каждый из них руководствовался иллюзией о творческой силе власти, культивировал ее и передал нынешним властно-управленческим элитам России. Но попытка реализовать эту иллюзию с помощью всех средств насилия, принуждения и манипуляции привела к краху главного замысла. Следовательно, чем сильнее власть в указанном смысле слова, тем менее она эффективна.

Сила и успех власти – понятия разные. Для их разведения и субординации можно использовать методику праксиологии – науки изучения различных действий или совокупности действий на предмет их эффективности. Это позволяет установить и эмпирически исследовать зазор между всеми политическими философиями, доктринами, решениями и реальной действительностью. Освободиться от зазора тоже не может никакая власть, не говоря уже о его сути.

В этой теме есть еще внутренний смысл властно-политической технологии. Это зависимость уровня вмешательства власти и ее способностей добиваться выполнения собственных приказов независимо от результата, которого намеревался достичь индивидуальный или коллективный автор того или иного приказа.

Короче, нас интересуют уровни вмешательства власти в личную и публичную жизнь граждан. От этого зависят реакции тех, от кого ждут исполнения определенных действий.

Так вот при низком уровне вмешательства власти в личную и публичную жизнь граждан она идет по своим, независимым от власти, законам и правилам. В этом случае склонность людей к послушанию высока. Незначительное гражданское отчуждение означает минимум властного контроля и ущемления социальной свободы.

При низком уровне гражданского отчуждения люди выполняют значительную долю властных приказов и решений именно потому, что они не проводят различия между личными и публичными волевыми акциями. Власть сильна как раз потому, что не вмешивается в социальную жизнь граждан. Либеральный идеал лояльности (законопослушности) в этом случае смыкается с традиционалистским идеалом порядка, который может обеспечиваться без вмешательства власти.

Два лица одного начальника

Однако практическая реализация такого режима отношений весьма нестабильна. Если властное вмешательство возрастает, склонность граждан к послушанию падает. Она достигает минимума в периоды восстаний и революций. По сути, восстание и революция по своему социальному значению направлены на преодоление гражданского и политического отчуждения. Но если власть при этом множит число форм подавления гражданского сопротивления, гражданское отчуждение растет. Причем растет и склонность граждан к послушанию власти. Но теперь уже из страха перед последней.

Изменчивая мотивация послушания граждан открывает нам возможность двоякого понимания власти:

1. Сильная власть – это такая, которой граждане удовлетворены потому, что властный надзор не выходит за рамки необходимости, определяемой функцией управления жизнью общества и осуществления публичной деятельности.

2. Сильной властью можно признать и такую, которая с помощью всех средств насилия, принуждения и манипуляции искоренила способность к гражданскому сопротивлению и привела к разобщенному, деклассированному, денационализированному, десоциализированному и деполитизированному обществу.

В указанных пониманиях можно усмотреть парадокс властно-политической технологии. Он снимает различие между историцизмом и социальной инженерией, на котором настаивал Карл Поппер.

Почему же сама власть не заботится о сохранении гражданского мира? Разве не рациональнее (с ее точки зрения) предоставить индивидам такую степень свободы, чтобы они выполняли ее приказы по убеждению, а не под влиянием средств насилия и чувства страха?

Макс Вебер пытался связать ответ на эти вопросы с существованием сильного национального государства (германского), а Поппер – с перспективой развития всего человечества в направлении открытого общества.

Я считаю, что оба мыслителя не правы. Коллективное действие группы властителей по отношению к гражданам своего государства ничуть не более рационально, чем поведение групп собственников, генералов, кружка филателистов или партии любителей пива.

Во всех случаях оно состоит из множества лишь частично рациональных действий. Этот феномен в социологии и классифицируется как частичная рациональность.

Причем уровень риска при принятии групповых решений или действий обычно повышается, а рациональность понижается. Чем шире группа, тем более нерационально она ведет себя.

Скажу прямо, что группа людей, осуществляющих власть, никогда не стоит ни перед каким рациональным выбором, хотя идеологема выбора может использоваться прагматической историографией и практической политикой для рационализации политических решений задним числом и манипуляции общественным мнением.

Вопрос в другом – сильна ли группа властвующих поддержкой масс или их подавлением, тоже не является предметом чьего-либо сознательного решения, даже китайского императора, турецкого султана, советского генсека, американского и российского президентов. Все они более-менее оказываются пленниками собственного аппарата. Война с ним во всех прошлых, живых и еще не рожденных государствах велась и ведется бесконечно, однако аппарат не только жив, но и растет. А победителей в борьбе с ним пока не видно.

Эх, хороша была бы родина без граждан

Таким образом, в идеальной политической системе власть всегда обладает тенденцией к десоциализации граждан. В этом и состоит сущность властно-политической технологии, которую Вебер называл рациональной бюрократией, а Поппер квалифицировал как социальную инженерию. Такая тенденция не зависит от наличия либо отсутствия чьих бы то ни было добрых или злых намерений. А поскольку проблема соотношения добра и зла была, есть и будет дискуссионной, постольку властно-политическая технология выталкивает ее за свои пределы. Динамика либеральной демократии – частный случай данной тенденции, какие бы концепции власти и политики при этом ни использовались. Власть всегда предпочитает послушание на основе страха послушанию на основе поддержки, ибо такое предпочтение более соответствует ее интересам. Универсальный интерес власти заключается в расширении сферы властной регуляции, а это возможно в разобщенном, атомизированном и десоциализированном обществе.

Власть может увеличивать свою силу двумя способами – стремлением к гражданскому миру и стремлением к десоциализации граждан. Из этих способов интерес власти допускает первый, но детерминирует второй. В этом и состоит альтернатива, перед которой стоит любое государство и система власти. Повторю еще раз: так обстоит дело в идеальной модели чисто политического общества, которую не смогли сконструировать ни классики либерализма, ни основоположники марксизма, ни адепты консерватизма. Ни одна из названных политических философий не смогла предложить ничего принципиально нового по сравнению с Платоновым проектом идеального государства.

В реальной действительности нередко бывает так, что группа властителей не может позволить себе ступить на путь десоциализации граждан. Это бывает тогда, когда в обществе есть группа собственников, от которых зависит сама власть. Если считать нормальной тенденцией общества создание такой зависимости, то по мере развития цивилизации массы все в большей степени становятся объектами экономической эксплуатации, зато меньше зависят от власти. Ликвидация частной собственности (огосударствление, национализация) влечет за собой рост политической эксплуатации масс. В этом вопросе теоретики либерализма частично правы: частная собственность – одна из сильнейших преград от наводнения общества различными формами властно-политического регулирования и контроля. С единственным уточнением: если институт частной собственности не порождает все ранее описанные формы насилия, принуждения и манипуляции и абсолютно свободен от них. Но такой свободы не было, нет и, очевидно, не будет в истории человечества. Оно, как и в былые времена, стоит перед альтернативой: какую эксплуатацию предпочесть – экономическую или политическую?

Но если при этом власть обладает несокрушимой тенденцией десоциализации граждан, то не стремится ли она тем самым к разрушению собственной поддержки? Такая поддержка толкуется по-разному представителями различных направлений политической философии и практической политики, усматривающих социальный базис власти в частной или общественной собственности, общественном договоре или обоюдном сговоре, праве, традиции или харизме. Независимо от всех толкований не следует полагать, что чем хуже власть для граждан, тем менее они ей доверяют. Действительные связи между силой власти и доверием к ней весьма неожиданны. Для их анализа тоже могут использоваться строгие критерии.

Однако по мере подавления любых форм гражданского сопротивления новой системой власти (установленной после революции, переворота или реформы) в обществе набирают силу два процесса (тенденции), которые тоже входят в состав властно-политической технологии:

1. Избавление от критически мыслящих людей, не скрывающих своих взглядов. Спецслужбы считают таких людей угрозой для установившейся системы власти, так что их устранение понятно с точки зрения ее интересов. Устранение непокорных влечет за собой рост доверия к власти, но стимулирует и другой процесс.

2. Оставшиеся на свободе люди, наученные горьким опытом непокорных и строптивых, подвергаются все большему контролю со стороны спецслужб. К тому же государственные соглядатаи в отличие от простых дворников изощрены в применении всех методов принуждения и манипуляции людьми. Поэтому граждане вначале скрывают свои политические убеждения, а затем лишаются их вообще.

Замечу попутно, что феномен «двойного сознания», открытый философом Владимиром Кормером в советской интеллигенции, на деле есть развитие послереволюционного «геморройного героизма» интеллигенции русской. Речь идет об обычном лицемерии – признании одних и декларации других убеждений. Управлять лицемерием людей при надлежащей тренировке не составляет особого труда, поскольку не зависимые от власти социальные связи рушатся.

Таким образом, власть стремится добиться соответствия политических убеждений людей взглядам правительства. Однако эти процессы ведут к неожиданному результату. Доверие к власти (в чувствах и убеждениях, а не на словах) вначале становится все более функциональным, а затем вообще условием выживания индивидов. Такое доверие достигает максимума в состоянии атомизированного, десоциализированного и деполитизированного общества. Поэтому наибольшим доверием пользуется наиболее репрессивная власть.

Репрессивный синдром

На основании этого тезиса можно объяснить ряд явлений индивидуальной и массовой психологии тоталитарных режимов. Мемуаристы сообщают, что матери людей, сосланных в советские концлагеря, хранили портрет Сталина среди семейных реликвий. А коммунисты в тюрьмах и лагерях ломались быстрее обычных людей, не принадлежащих к правящей партии, нередко выполняли функции стукачей и т.п. Во всех случаях мы имеем дело с положительной оценкой собственного безволия, склонности к подчинению. Но нет оснований полагать, что коммунисты были и остаются хуже остальных людей, а коммунистическая доктрина хуже других доктрин, так как не дает своим сторонникам сильной духовной поддержки в критических обстоятельствах. Просто коммунисты подвергались репрессиям со стороны «своих» – других коммунистов. Положение людей, принадлежащих к правящей партии, было хуже положения людей, подавляемых анонимной государственной машиной, и значительно хуже положения людей, бывших или считавшихся врагами советской власти. Коммунисты находились в наибольшей изоляции. Пропадал смысл их прошлой и будущей жизни. И потому они чаще других чувствовали обычную человеческую склонность подчиниться сильнейшему, хотя и оправдывали ее верой в идею.

В мемуарной литературе приводится также много примеров того, что верующие люди в тюрьмах и лагерях вели себя лучше по сравнению с другими, сохраняя достоинство в критических ситуациях. Объясняется это тем, что верующий человек был или считался врагом существующего строя. Его духовный мир не рушился в результате репрессий, давал ему чувство общности с братьями по вере и с Богом. Поэтому верующие люди в лагерях были менее атомизированными и десоциализированными по сравнению с неверующими, менее подвергались воздействию своего животного «я».

Однако независимо от того, какой веры придерживаются люди, у большинства из них существует неискоренимая склонность подчиняться власти богатых и сильных, тиранов и начальников. Эта склонность тоже входит в состав властно-политической технологии, и она (склонность) выше всех религиозных и светских учений, существует и в Европе, и в Азии.

Конечно, данная традиция никогда не исчезает бесследно и культивируется тем более, чем в большей степени власть опирается на силу. Однако и эта традиция в ее культурно-цивилизационном измерении лишь модифицирует одну и ту же универсальную тенденцию любых форм общества и политического строя – склонность подчиняться и доверять власти богатых, сильных или умных. Именно такую тенденцию и эксплуатируют любые государства и системы власти. Ее универсальность подтверждается также антропологическими и этологическими исследованиями, которые позволяют сделать общий вывод: стремление повелевать и подчиняться есть выражение животного, а не социального и духовного начала в человеке. Властно-политическая технология есть выражение этого начала, хотя никаких универсальных средств противостояния и борьбы с ним человечество еще не придумало.

Молитва А.С. Пушкина об освобождении от «любоначалия – змеи сокрытой сей» не услышана ни русскими людьми, ни представителями других культур. Само же «любоначалие» может существовать в виде любви начальствовать и любви к начальникам. Демократия, поскольку она стремится ограничить пребывание на начальственных должностях, считает указанное начало естественным свойством человеческой природы.